Ну и так далее в таком же роде! Потому что наш, вместо того чтобы всадить ему штык в брюхо, начинает пропаганду и агитацию. Все дети помнят, что он стал «разлагать живую силу противника». Стал объяснять, что они — товарищи, камерады. Это единственное, что соответствует действительности, немцы называют друг друга камерадами. Но мы-то их — панами! И когда товарищ предлагает пану:
становится смешно и стыдно. Какой друг! Какой товарищ! Тут свои-то… Шмель вдруг ужалил меня в ногу. Чуть повыше ботинка. И как подлетел? Незаметно. Я дернул ногу и понял, что самое больное место не нога, а душа, потому что жалил меня не шмель, а Шевро… Окурком сигареты, которые нам исправно выдавали. По шесть штук в сутки. Маленькую пачку на троих. Так вот, бычком Шевро вгрызается в мою ногу! И Колька еще подмаргивает: правильно, мол! То есть он не это имеет в виду, а мое положение. Все внизу, а я в одиночестве… В гордом, как говорится! А гордиться нечем: дурак дураком! Один такой сыскался!.. И я прыгаю вниз, на насыпь!.. И…
И мой топот сливается со слоновым топотом немцев — они бегут к нашему вагону. Руки на автоматах, локти движутся как у кузнечиков — саранча летит целой стаей на нас! А для них мы — саранча, которую нужно немедленно выгнать из вагонов и заставить работать. Действительно, везут, кормят, а они только портят воздух да рассказывают сказки!.. Пора и за дело приниматься!
Когда поезд остановился, выяснилось, что это произошло но из-за нас. Мне казалось, что часовой услыхал звяканье молотка о решетку, а на самом деле немцев самих остановили на полпути. Видимо, и здесь они потребовались. Наши прорвали фронт? Паника?
Внешне ничего особенного не происходило. Все так же деловито передвигались немцы. Даже спешили не очень. Только выгнали нас из вагона сгружать с платформ машины. И вот в клубящуюся от пыли степь гонят немцы свои мытые-перемытые машины. Значит, все-таки паника? Раньше я думал, что так бывает только у нас; у них, немцев, все рассчитано, вычислено. Но Рихтер хорохорился, а тонкие ножки его не гнутся — не расходился еще старик, не ожидал, что так неожиданно придется перенести свой тощий зад из удобного пассажирского вагона на холодное сиденье машины!
Все шоферы сводят свои машины на насыпь и платформу станции — где кто оказался — как лошадей с коновязи. Немцы чертыхаются. Щиты — снегозадержатели, остатки заборов, сараюшек — гнутся под тяжестью, вот-вот обломятся. И все-таки машины одна за другой спускаются вниз, на станцию.
Все вокруг изъезжено, словно вспахано. Машины идут по проселочной дороге, но стоит какой-нибудь из них чуть-чуть свернуть на обочину, как колеса увязают по самую ось. Колеса ковыряют землю, выбрасывая противогазные сумки нашего советского производства, обмундирование, фляги, пантронташи. Здесь, на станции, были склады?
Что это: брезентовая сумка, патронташ? Нет, рукав от гимнастерки. Со склада? Так складов не видно, их нет. Значит?.. Значит, рукав от… руки!.. Живой? На этом рукаве машина начинает буксовать, будто тряпье может задержать движение мощной колонны.
Офицерская легковушка останавливается рядом с нами и светит под ноги, начальник требует от Рихтера движения. Вперед, вперед!.. Рихтер жмет на педали, переключает рычаги — машина ни с места. Буксует, как будто понимает: под нами не просто тряпки! Машине, колесам все равно, но они не могут одолеть этого «живого» препятствия! Я смотрю, как из-под нашей машины летят грязь и клочья чего-то похожего на тряпье, и вдруг понимаю: здесь совсем недавно шел бой, в котором полегли… Наши…
Во всяком случае, машина вдавливает в рыхлую землю остатки красноармейской гимнастерки… В свете фар сверкнули медные пуговки… Сверкнули и погасли… Рукав от гимнастерки распластался на земле. Рукав без руки?.. Или это рука?.. Мне показалось даже, что рука поднялась на миг в воздух, пальцы сложились в щепотку, словно для того, чтобы сжать смычок…
Мой дядя мечтал научиться играть на скрипке. Не успел. Сперва ликбез, рабфак — стране нужны были грамотные люди, строители. Ездил во все концы страны. Снова учился — на этот раз эксплуатировать то, что строил. А потом пришла война, фронт, дядя так и не научился играть.
Наверное, опять кто посчастливее меня пронесется туда, где сполохи могут осветить валяющиеся на земле противогазы — их, немецкие, в железных рифленых банках, а не холщовые сумки, с которыми мы уже много месяцев ходим на менку. На станции, где нас ссадили, были советские. Неизвестно как они сюда попали, но попали — значит, где-то близко наши. И пусть будет что будет, я хочу туда, даже если опять сорвется наступление. Теперь уж я буду пробираться хоть ползком, хоть на коленях, хоть во весь рост: нет больше сил терпеть!
IX
Фриц протягивает длинную руку. Я знаю, что тянется он не ко мне, а к Тамарке, но замираю, прячусь, вжимаясь в стенку. Серый рукав ползет мимо самого моего носа, огромный как хобот слона. И это странно, потому что Фриц всего на несколько лет старше нас с Тамаркой, то есть такой же пацан, только мы перед самой войной закончили девять классов, а он успел поучиться в художественном училище или академии, мы в этом плохо разбираемся. И как он попал на фронт — неизвестно, но, видимо, начальство его ценит, так как поставило охранять важный объект — художественное училище. Немцы вдруг открыли его в нашем оккупированном городе. В городе работала школа механизаторов сельского хозяйства, это было понятно — немцы разогнали колхозы и собирались обучать фермеров работе на их технике. Но зачем им понадобились художники, совершенно непонятно! Правда, они иногда приглашают, вернее, сгоняют нас специальным приказом на просмотр их фильмов — «Еврей Зюсс», «Кора Терри», провели празднование юбилея поэта Тараса Шевченко, это работа «пропаганд-компани» при комендатуре города и украинской организации «Просвита». Но чтоб они, немцы, беспокоились о нашем искусстве — зачем им? И училище это странное, и немец, который поселился в квартире у Тамарки, странный.
— Фашист! — говорит о нем Тамарка, вздыхая. — Малахольный какой-то!
Малахольными у нас в городе называют людей не вполне нормальных, душевнобольных, сумасшедших. От слова «меланхолик». Как «дуршлак», от немецкого «дурхшлаг». По виду он хотя и худосочный, но типичный «фриц», даже имя у него Фридрих, что и означает — Фриц. Вот мне и снится, что он тянет свою руку, чтобы удушить. Понятно — фашист! Правда, слова этого мы не употребляем, говорим — немец. Будь он австриец, мадьяр, хорват, все равно — немец. Но этот настоящий немец. А малахольным Тамарка называет его не потому, что он таскает ей со службы котелок с густым чечевичным супом (до войны я сказал бы — «с чечевичной похлебкой»), а потому, что ничего не требует взамен.
— Издевается! — кусает Тамарка тонкую кожу, даже на губах покрытую веснушками. — То лепит подзаходы, увивается, подбивает клинья, а то не замечает, что я есть! Фашист!
Я тоже не обращаю на нее внимания, она мне никогда не нравилась как девушка. Так, одноклассница!
— Ноль внимания, фунт презрения! — кусает Тамарка прозрачную кожу на губах.
Кто «лепит подзаходы», а кто «ноль внимания, фунт презрения», как говорят у нас в городе? Я или немец? Я не понимаю, что думает Тамарка. Я и сам бог знает что думаю. Все перепуталось!
Поставить немца, пусть и недоучившегося, сторожить здание, где учатся и преподают наши! Там, внутри, куда Фриц бегает со своего поста погреться, заправляют русские. Михаил Иванович Губарь — заместитель немецкого шефа, который появляется в учреждении крайне редко. Михаил Иванович и до войны был заместителем директора училища, техникума, института — в разные времена учреждение, помещающееся все в том же модерновом здании а-ля рус начала века, называлось по-разному. В нашем городе живут украинцы, русские, армяне, евреи, ассирийцы, и все говорят на «суржике» — смеси украинского со всеми остальными языками. Когда начинается борьба за чистоту украинского языка и искусства, училище становится институтом. Если же намечается очередной перегиб в сторону украинизации — училище становится техникумом. При немцах это все уже не важно, главное, что преподаватели и студенты получают пайки. К тому же с благословения Михаила Ивановича растаскиваются старые книги и мебель на топку.