— А если и отношения, то что такого? А?
И уходит. Я кляну все на свете. Обещаю самому себе, а потом и маме, что никогда, ни за что… Это уже что-то совсем животное!.. Жратва, жратва, жратва!.. Взамен рубашечек, чулочек, туфелек!.. Что я думаю — это грубое животное, Тамарка, не живет с немцем? Не живет!..
Матери сказал ее знакомый, который разместился в подвале Тамаркиного дома, что она с немцем по улицам «шпацирует». Каждый день их видят!
По улицам — это еще не «отношения»! Я противоречу сам себе, но все во мне протестует против слов матери:
— Если они на улице так, то что дома творится!
А может быть, дома ничего и не творится! Она сама сказала!
— Казала-мазала!.. Мало ли, что она сама скажет!.. А чулочки-туфельки просто так дают? Ни за что?..
И мама знает про чулочки-туфельки. Ее знакомый из подвала, инвалид, снизу наблюдает. Он, может, и рубашечку с кружевами заметил!.. А мне что говорить?.. Что мне нужно говорить?..
А ничего мне не нужно говорить!.. Что она мне — невеста?.. Что моя мать ей, свекровь?.. Глупости какие-то, просто наваждение!..
Наваждение!.. Продолжается страшное наваждение! Наваждение — звериное, животное, скользкое… Как слова Шевро, когда он рассказывает свои байки… Как спина Кольки, когда он…
VIII
Об Африке больше не говорили, но ночью Колька разбудил меня и сказал:
— Сейчас будем выходить… Я ковырнул решетку, так шо порядок! Передай людя́м…
Я старался как можно скорее проснуться, прийти в себя. Не так-то просто: очумел спросонья. Но выдавил:
— Сейчас выходить!..
Соседу, будто бы предупреждал об остановке трамвая.
— С решеткой порядок…
Я никогда не прыгал с трамвая на ходу, не цеплялся за борта автомашин, не катался на буфере. Как я буду сигать сверху, из окошка?!
Но сигать так сигать!
— Передай людям!.. — сказал я соседу и сделал ударение на последнем слоге, как Колька. Будто мне все это так, нипочем! А на самом деле как прыжок с парашютом. Или еще того хуже: без!.. Интересно, как поведет себя Шевро?
И тут же рядом оказывается Шевро. Они, видно, с Колькой уже договорились, потому что Шевро цедит сквозь зубы:
— Митинг считаю оконченным!.. Приступаем!.. Выходить но порядку: я впереди, все за мной!.. Кто хочет, вне очереди, валяй, мы поможем!.. Кому что непонятно?
И он «рыбкой» бросается в угол. На кого-то, кто заговорил так же громко:
— Тихо ты, гад!..
И бьет, мотузит, мнет! Звериное пыхтенье, как в зоопарке. Ему, Шевро, можно, а другим нельзя… Но было не до выяснения, кто прав, один из тех, кто «интересовался», получил по голове. Охнул, ойкнул и пробасил:
— За что?! Я что — против!..
— Та тихо ты!.. — с досадой гмыкнул и Колька. Тоже, по-видимому, «вмазал» крикуну. — Услышат, всем капут!
На тормозной площадке нашего вагона ехал немец-часовой, но драться-то зачем?
А просто потому, что Колька сам боится. И Шевро боится. Я слышу страх в его визге. Но еще и дерется. Не хотелось попадаться на глаза, когда за одно слово стукают по голове, хотя если вдуматься…
Вдумываться некогда, береги голову! И я покрепче упираюсь в стенку. Не заметил, как выбрался из своего закутка наверх: значит, могу! А что страшно, так кто не боится? Блоха? Скачет себе, хотя в любую минуту могут к ногтю, а она прыгает, потому что дура!.. Я понял: нужно стоять на месте, чтобы не оттащили от окна, не поволокли в обратную сторону. Кольке помочь, если что…
Он сует молоток — подержать. А сам огромными лапищами отдирает от стенки решетку. Я стою и жду: мое дело подать молоток, когда понадобится.
Я слушал, как стонут болты, вырываемые из досок, и думал только о том, чтобы не пропустить момент, когда все начнут вылезать из вагона: многое я уже пропустил в своей жизни!
Слушать, слушать до боли в ушах: не отвалилась ли решетка? И не попробовать ли выйти первым? Я поменьше Кольки, пролезу легче. Но как сказать: Шевро не дает рта разинуть. Бьет без предупреждения. Подставишься, нечего будет совать в окошко!..
Я открываю рот и тут же получаю затрещину:
— Это ты, подсобник?..
Я держусь за макушку и отвечаю:
— Я? Ты — подсобник!..
Пусть ударит, но я скажу ему:
— Пособник!..
Говорю и получаю… Удар… Мощный… Во рту горечь, в ушах звон. Это Колька удостоил по дружбе. Толкаемся, деремся, пихаемся — зоопарк! А услышат!.. Всем будет!.. Я уже представляю: часовой на тормозной площадке вставляет ствол автомата в окошко и поливает нас всех подряд. Каким образом он дотянется до окна со своей площадки, думать некогда, нужно пролезть вперед. Я меньше всех, выскочу еще до того, как Колька окончательно оторвет решетку. Но что подумает Шевро? Что я хочу опередить его. А, «нехай думает, шо хочет!» — говорю я себе Колькиными словами. Не пускают, оттискивают, не понимают!
А ты понимал Шевро? Что ты думал о нем? Так почему ты вправе думать о других плохо, а они о тебе — нет! Потому что ты мальчик-паинька! Киндер! Отличничек!..
Теперь нужно было вырваться, прорваться. Если не сможешь — проскользнуть. И я стал тихонечко обходить Кольку. Молча. Оттискивая тех, кто стоял на моем пути. Раньше ни за что бы не решился на такое нахальство. Когда таким, как я, интеллигентам «слабо» что-нибудь сделать, мы жалуемся на отсутствие наглости.
Но тут все расступались так же молча, как я пер. Пропускали и застывали в темноте. Все были «напоготови». (То есть наготове, если говорить по-русски. Украинское слово как-то совершеннее в определении ситуации, когда все не просто готовы, а «напоготови»!) И это ребята, которые еще днем падали на нары от анекдотов Шевро: «А той цыган как скажет: чтоб по большому, так пожалуйста, а по маленькому, так извини: стреляю!.. С автомата!..»
Откуда в старом анекдоте брался автомат, неизвестно. А сейчас реальный автомат рядом, за стенкой.
Я тонул среди потока тел, ноги плыли как на воде. Всплывали. Вот-вот «течение» подхватит и понесет! В сторону. От окна, от Кольки. Потная спина отдалялась, я чувствовал это по тому, что пахло не так едко, не так остро…
Я в отчаянии саданул локтем наотмашь. В темноту. В месиво…
— Хватит тебе драться! — сказал кто-то — кажется, Шевро. Сам Шевро! Я — дерусь!.. Я так ударил, что все закачалось из стороны в сторону, так двинул, что все остановилось!.. И вагон… И поезд… Запыхтел обиженный паровоз и стал… Он еще отдувался после бега, а часовой с тормозной площадки уже соскочил на ракушечное полотно. Обычно он медленно «снисходил» со ступеней своего трона — с автоматом он был кум королю! — долго и подробно отряхивал руки и уж потом открывал нас. А тут быстро кинулся к нашей двери.
Вот так со мною всегда: то наглости не хватает, и я все «гавлю», как утверждает мама, а то уже совсем озвереешь — стоп!..
Мне, как всегда, не везло. Едва я пробился к окну, как часовой, который должен был добросовестно дремать у себя на тормозной площадке до самой Африки, бросился открывать наш вагон! Никогда так не спешил! Все рухнуло!.. Выход из вагона, побег. Но ребята не растерялись.
И в первую очередь, конечно, Шевро. Как только часовой откатил дверь, он ринулся наружу. Жалобно заскрипел под ногами ракушник — сейчас немец пристрелит «цыгана-армяна»!
Но прежде чем немец вскинул автомат (а он его действительно вскинул), Шевро… Бросился на часового?.. Побежал прочь?.. Ничего подобного, сел… По нужде. За кустиком, совсем невдалеке от насыпи. Как будто для того и открывали вагон, чтобы он, Шевро, мог оправиться!.. По щучьему велению и по его хотению!.. Часовой настороженно следил за тем, как цыган сдирал с себя штаны. Будто невмоготу терпеть! А на самом деле отвлекал внимание, это даже я понял. И пока немец следил за мелькающей белизной кальсон, в вагоне все утряслось. Он глянул на двери и увидел кучку огольцов, которые следили за игрой Шевро с ним, часовым.
Только мы с Колькой находились внутри вагона. Мащенко развалился на нарах, как на мамином диване. И это притом, что его молоток, вцепившись в решетку окна своими металлическими клыками, раскачивался еще по инерции.