Андрон до войны еще помирился с Егором, знала о том и Кормилавна, а теперь и Андрейке всё было известно, и дед не боялся иной раз сказать при внуке, что он — Егорович и что не худо бы ему после школы повернуть на отцовскую дорожку, тоже на агронома выучиться. В таком разе к медали-то поскорее что-нибудь и другое добавится. А Николай Иванович новое дело придумал — на заседании правления такую мысль высказал: а что, если бы «Колосу» объединиться с зареченскими татарскими колхозами?

Что работники они добросовестные — каждый знает, а земли пахотной у них маловато, зато луга заливные, и лугов этих намного больше, чем в «Колосе». Оттого и скоту приволье. Вот взять да и объединиться, а потом здесь полеводческие бригады оставить, за Каменкой добротные фермы выстроить, тонкорунных овец завести, молодняк гуртами откармливать.

По всему видать, что учитель не вдруг к этой мысли пришел: принялся доказывать с готовыми цифровыми выкладками. Всё у него заранее рассчитано было, а под конец сказал, что зареченские председатели в Тозларе и Кизган-Таше не против объединения, напомнил Андрону про разговор с Нургалимовым у межевого столба за Красным яром.

Дымов сказал, что надо подумать, такие дела не вдруг делаются; нужно с рядовыми колхозниками там и здесь посоветоваться, решить окончательно после осенней уборки.

На том и остановились. А еще дней через пять сразу две легковые машины подкатили к правлению «Колоса». Из передней Нургалимов с Калюжным вышли и товарищ Валиев, что орден вручал Андрону; во второй какие-то незнакомые люди сидели. Дымова не оказалось на месте: в МТС зачем-то уехал, за него оставался Андрон.

Нургалимов в правленье не заходил и про дела артельные не стал особенно расспрашивать, а попросил, чтобы послали кого-нибудь за Николаем Ивановичем. Усадили его в машину, во вторую Андрона втиснули и поехали к Ермилову хутору, оттуда — полевыми да лесными заброшенными дорогами — к даче Ландсберга.

Валиев с Николаем Ивановичем и Нургалимовым обошли усадьбу. Потом все вместе осмотрели дом, по витой чугунной лестнице поднялись на башню. Тут Андрон оказался возле Валиева и слово в слово слышал всё, что говорил ему Нургалимов. Оказывается, до войны еще Николай Иванович обращался к республиканским властям с просьбой восстановить поместье и открыть здесь дом отдыха для колхозников.

— Открывайте! — весело посматривая на Нургалимова карими глазами, говорил Валиев. — За чем же дело встало? Будем приветствовать!

— А нам бы хотелось кроме этих присутствий кое- что посущественнее получить от Республиканского Совета, — в тон ему говорил Нургалимов. — Для начала хотя бы полтора-два миллиона рублей.

— И только-то? Стоило огород городить!

По одному спустились вниз, и здесь говорили уже серьезно. Валиев обещал поддержать в верхах просьбу Крутикова, но при условии, что часть расходов на это строительство возьмут на себя колхозы всего района.

— И будет тогда у вас свой собственный межколхозный дом отдыха, а со временем сделаем его и санаторием, — говорил Валиев. — Наши колхозники заслужили это.

Когда обходили озеро, Нургалимов, отстав несколько от Валиева, спросил у Андрона:

— Ну как, не жалеешь, что стал заместителем?

— Нет, не жалею, — как всегда не вдруг, ответил Андрон. — Я ведь знал, кому дела передать.

— А как у него в семье?

— Живут. Ладно живут. В деревне-то, глядя на них, все радуются.

Андрон помолчал и добавил:

— Володька-то, он — железный. По всему видать: отрубил — и забыл. Это уж Николаю Ивановичу вон спасибо надо сказать: он из него человека сделал. Да и не только из одного Володьки…

Высока, крутобока гора Метелиха. Южные склоны ее травянисты, северные до половины покрыты лесом. Раскидистые крепыши дубки и белоствольные молодые березки обступили ее полукольцом, как в праздничном хороводе, да и остановились на полдороге передохнуть. Тут хорошо: свету много и даль неоглядная открывается во все стороны. Медноствольные сосны и темные ели остались внизу, — им труднее карабкаться по каменистым кручам. Сбившись плотными островками в бескрайнем лесном разливе, покачивают они своими вечнозелеными вершинами, шумят нестройно, по-хорошему завидуя тем, что взбежали выше. Помоложе они, резвее!

Одетая густым воротником леса, с незапамятных пор укрывает Метелиха от студеного дыхания Севера раскинувшееся у подножия село. В отлогой долине, образованной озером и рекой Каменкой, весной и летом набирается много тепла, буйно цветут сады, вызревают тучные нивы; на лугах заливных — травы в пояс.

Давно это было (тысячепудовые замшелые валуны и те не упомнят) — оседали по берегам реки пришлые племена, строили древние городища, занимались рыболовством, охотой и бортничеством, огнем и железом полонили дикие земли, врубались в лесные дебри. Были тут разные люди, говорили на непонятных друг другу языках, поклонялись каждый своему идолу. Враждовали из-за обжитых угодий, теснили один другого.

…Шли века. У подножия Метелихи рос поселок. Нарождались и умирали люди, и каждое поколение оставляло после себя новые выруба, мосты и проселочные дороги. Напоённая соленым мужичьим потом земля воздавала сторицей, но сам мужик-труженик оставался босым и голодным: классовая вражда разделила деревню на две улицы — Верхнюю и Озерную, она же поставила у Красного яра межевой столб: здесь — русские, там — иноверцы.

Глухая вражда наслаивалась веками: башкир ненавидел татарина, татарин — марийца, каждый в отдельности — бородатого, широкого в кости, трудолюбивого русского землепашца в пестрядинной, до колен рубахе и с пропотевшим гайтаном на коричневой, задубелой шее. Но от него же перенимали искусство ковать железо, выращивать драгоценные зерна жита, строить жилища с трубой.

Русский всех называл словом «нехристи» и не считал за грех выпустить на ночь лошадь в яровое поле соседа-татарина, запахать приглянувшийся клин на вырубе у марийца, выкосить пойменный пай у чуваша. Случалось, татарин хватался за нож, мариец с кистенем в руках выслеживал обидчика на лесной дороге, чуваш «пускал красного петуха» под застреху домовитого селянина.

Поп и мулла подливали масла в огонь, и уже не одиночки — деревнями сшибались у межевых столбов, на мельницах и речных переправах, крушили дубьем черепа. Кто в живых оставался, тем и другим — каторга.

Всё это в прошлом — гнет и слепая вражда. Зоревые всполохи семнадцатого года помогли увидеть истинного врага, и тот же русский мужик через чугунную прокопченную решетку заводского двора протянул братскую руку башкиру, подал другую марийцу. Вместе вышли они на булыжную мостовую, арканом из конского волоса сорвали с насеста когтистую хищную птицу.

…За двадцать послевоенных лет Каменный Брод отстроился заново. У озера расплавленным серебром отливает стеклянная крыша теплицы. Старик Пурмаль выращивает в ней не только ранние овощи, — на ветках невиданных здесь растений наливаются золотистым соком абрикосы и персики. За рекой — по правому ее берегу — раскинулись добротные фермы с водонапорной башней. Это владения Анны Дымовой — лучшего животновода района. От Красного яра через поля и перелески шагают в разные стороны высокие просмоленные столбы с кручеными, тяжело провисшими проводами. В бетон и железо закована неуемная сила Каменки. Послушная воле человека, дает она яркий, немеркнущий свет восемнадцати деревням вокруг. Сбылась заветная мечта первых комсомольцев Каменного Брода: Каменка стала ручной, покорной. По-иному выглядит и заброшенная когда-то усадьба помещика Ландсберга; здесь — межрайонная колхозная здравница.

Годы берут свое — состарился, поседел Андрон. И у красавицы Анны вплелось серебро в длинные, шелковистые волосы. Кажется, всё на месте: две улицы — Верхняя и Озерная, та же гора за околицей. И озеро, и река. А люди другие, иные у них заботы. На площади, в тесном соседстве со школой-десятилеткой, высится каменное двухэтажное строение с огромными окнами и широкими резными дверями. Это колхозный Дом культуры. А в школе-интернате за одной партой сидят светловолосые ребятишки с Большой Горы и из Николаевки и черноглазые подростки из Тозлара и Кизган-Таша.