— Ну и что же теперь делать?

— Я сам ему объясню. Пройдет. Получит медаль, вот и заглохнет.

— Какую медаль? Кто получит?

Николай Иванович вскинул очки, нахмурился. И тут же широко улыбнулся, махнул рукой:

— Андрейка получит! За пришкольный участок. Ладно уж, коль проговорился, скажу и остальное! Тебя, Дарью и внука твоего райком партии и райисполком представили к правительственной награде. Летом еще оформили, а сейчас Москва подтверждение затребовала!

— Постой, постой, — опешил Андрон. — Летом мы с тобой толковали, чтобы Дымову председательство передать. И Калюжный, и Нургалимов знают об этом. А как же теперь?

— Одно другому не помеха.

Дома ждала Андрона Дарья с письмом от Мишки. Какая же мать утерпит, чтобы не показать соседу письмо от сына! Мишка уже майор. Пишет, что летает над немецкими городами, а раз и над самим Берлином прошел. Горит волчье логово. На десятки верст разлилось вокруг смоляное дымное облако. Сказали об этом и Мухтарычу: Мишка бомбит берлогу.

— Какой берлога? — не сразу понял старик.

— Берлин, понимаешь? Ну, где Гитлер сидит! Мишка здоровенные бомбы туда бросает.

— Мишка?! Э-э-э… Правильно делает! — Старик поднял вверх сухой, коричневый палец. — Правильно! Я всегда говорил: Мишка большой начальник будет. Я знаю.

А еще через несколько дней старика Мухтарыча не стало. Умер он неожиданно. Когда вечером Анна брала в водогрейке подойник, старик топтался у печки со своим самоваром, подкладывал угольки в трубу. Сам и на стол его поставил, заварил чай.

— Мороз, что ли, большой сегодня? Рука вот совсем не гнется, — пожаловался он. — Наверное, большой буран будет. Надо дрова побольше рубить, лопата из изба тащить. На крыша там дырка нету?

— Ладно уж, дедушка, ты никуда не ходи, — сказала ему Анна. — Сами всё сделаем. Нездоровится тебе, отдыхай в тепле. Сахар-то есть у тебя?

— Есть, спасибо. Всё есть.

Старик достал с полки жестяную банку, поставил на стол мятую кружку, положил горбушку хлеба. Погрел руки у самовара, налил было на донышко кружки чаю, покачал головой — чай еще не заварился как следует. Потом запахнулся в бешмет, подвязался поясом потуже, да и прилег на топчан возле печки.

Подоила Анна коров, молоко с Дарьей сцедила в бидоны. Лежит старик на том же боку, прижался спиной к теплой стенке. Сходили еще в коровник, корму скотине задали на ночь, телят напоили — лежит Мухтарыч. А самовар уж чуть-чуть посвистывает, остывает. Подошла Дарья к топчану, тронула Мухтарыча за плечо. Не открывает он глаз. Потянула легонько за руку, да и выпустила ее: с деревянным стуком упала сухая рука на доску.

Схоронили Мухтарыча на русском кладбище за Метелихой. Дарья же и обмыла. Обрядили его в русскую рубаху-косоворотку, бригадир Нефед сделал гроб по мерке, сапожник Еким сшил тапочки. За всю свою долгую жизнь не нашивал старик такой легкой обуви, не надевал белоснежной рубахи из тонкого полотна? А Кормилавна всплакнула, когда гроб мимо окон везли.

Как и все одинокие люди, которым не повезло в личной жизни, агроном Стебельков очень любил домашних животных и птиц, придумывал им потешные клички. Так, старого работягу мерина с уныло отвислой губой и опухшими бабками он называл Силантием и всегда находил у себя в кармане для него или кусочек сахару, или корочку хлеба; бухгалтерского индюка величал Дормидонтом Бульбуличем за горделивую осанку и совершенно невнятную речь.

По воскресным дням агроном доставал из-за шкафа старенькое одноствольное ружьишко, уходил в лес или на озеро. Но охотником не был, часами просиживал где-нибудь в непролазной чащобе на истлевшем пне или в лодке, забравшись в зеленый разлив камышей. Примечал, где гнездятся мелкие птахи — синицы, щеглы, поползни, как с утра и до позднего вечера хлопочет у своего дупла непоседа белка, как дикая утка учит своих утят спасаться от ястреба.

Один раз, притаясь за деревом, долго наблюдал за матерым медведем, — тот ловил рыбу. Дело было весной, после спада полой воды. По Каменке вверх по течению поднимались косяки леща, в камышовых заводях так и ходили огромные рыбины, выставив чуть ли не на вершок из воды горбатые толстые спины. А немного пониже — песчаная отмель с крупными валунами в горловине. И вот на одном из камней, метрах в пяти от берега, агроном увидел медведя.

Присел бурый над быстриной, пригнулся к самой воде, а передние лапы разведенными держит, будто в мяч играть собирается. И — хвать, хвать лапищами перед собой, да влево, через плечо. Еще и еще раз. Брызги столбом у камня.

Стебельков вначале не всё рассмотрел, подумал, что косолапый просто купается. Усмехнулся: чего это его в мае-то разжарило? Протер очки, глянул вниз повнимательнее, да и присвистнул даже от удивления. Почти всякий раз, когда мишка хватал что-то перед собой и тут же взмахивал лапами, над головой у него пролетало что-то серебристое и падало позади на песок. Оказывается, и в самом деле — медведь ловил рыбу. Потом подобрал ее на берегу, выкопал ямку в песке и зарыл свою добычу. Присел по-собачьи, подумал. Поскреб левой передней лапой по лохматому брюху и не спеша, вперевалочку, ушел в кусты.

Карп Данилович объяснил потом агроному, что медведь был сытый и уж, видно, немолодой. А рыбу он закопал в песок про запас. Подождет денька три-четыре, рыба за это время протухнет. Вот тут-то он и полакомится в свое удовольствие.

Жил теперь Стебельков в бараке, где размещалось, несколько семей трактористов-ремонтников, занимал угловую каморку. Вместе с ним жили кот Митрофан, большеголовый и зеленоглазый увалень с разодранным ухом, да добродушный лохматый пес Фомка.

Пес и кот были большими друзьями, ели из одного корытца и спали рядышком на тряпичном половичке. Когда по утрам агроном отправлялся на работу, впереди него из темного коридора с радостным визгом выкатывался пес, чтобы тотчас вернуться обратно, взвиться у ног хозяина, мотнуть головой и мчаться опрометью по песчаной дорожке на пригорок к новому дому конторы. Митрофан тоже выходил из комнаты, но всегда останавливался на верхней ступеньке крылечка, подгибал под себя пуховички передних лапок, устраивался поудобнее и лениво жмурился тут до самого вечера. В МТС все уже знали: если кот на крыльце, значит, агроном еще не пришел с работы.

К Митрофану относились с почтением не только взрослые, но даже и задиристые ребятишки: это был самый старый кот на усадьбе. Он жил когда-то еще у Мартынова, потом одичал, а к агроному привязался из-за того, что тот несколько раз угощал его валерьянкой. И еще любил, когда у него чесали под подбородком. Тогда он блаженно вытягивался, переворачивался на спину, раскидывал в стороны лапы, выпускал и сжимал отточенные, длинные когти и принимался мурчать сиплым басом. А Фомка больше всего на свете боялся веника и пустых консервных банок. До того как прижиться у агронома, был он бездомным псом. Один раз его поймали ребятишки, приманили корочкой хлеба, крепко-накрепко привязали к хвосту голик и ржавую консервную банку. После этого доверчивого пса огрели хворостиной и выпустили на дорогу.

С диким истошным воем носилась бедная собака по деревенской улице, шарахаясь из стороны в сторону, подгоняемая свистом и улюлюканьем; банка гремела сзади, веник то одним, то другим концом хлестал по спине. Наконец обезумевший пес бросился к речке, поплыл на другой берег. Банка зацепилась за коряжину, и была бы тут Фомке неминучая гибель, да проходил, на счастье, Стебельков. Шел он домой от моста по тропинке, когда мимо него промчалась ошалевшая собака и с ходу кинулась в воду, волоча за собой голик и громыхающую банку.

Мокрого, насмерть перепуганного пса агроном на руках вынес из воды, отвязал веник и банку. Хотел расправиться с безобразниками, да тех уж и след простыл. А когда поднимался по ступенькам своего крылечка, услыхал позади себя крадущиеся шаги и легкое посапывание. Оглянулся — пес.

— Ну что? Спасибо хочешь сказать? Ладно уж, сам, брат, битый.

А пес не уходил. Склонил голову набок, снизу вверх заглядывал в лицо своему избавителю, и Стебелькову показалось даже, что на глазах у собаки навернулись слезы.