— Я думал, никогда тебя не увижу, — цесаревич поставил незнакомку на землю и крепко обнял.

— Ты вырос, — она приподнялась на цыпочках, обнимая его за шею. — А я помню, как ты вставал на жердь, раскрывал крылья пошире и говорил, что будешь выше меня. А сам-то едва мне до носа доставал.

— Я сдержал обещание, — цесаревич смутился, нахохлился.

— А я сдержала свое, — она потрепала Нойко по волосам и крыльям за плечами.

— Я ждал тебя раньше, Ева, — он отстранился, отпустил ее, но удержал за руки. — Почему тебя не было так долго?

— Я много путешествовала, Ной, очень много. Я ведь обещала привезти тебе тысячи интересных историй о мире, который за пределами империи. О мире, который ты когда-нибудь увидишь, — она осторожно высвободила руку и коснулась его щеки. — Правда, ты уже совсем вырос из моих сказок и колыбельных. И вряд ли даже помнишь их.

— Я помню все. И никогда не забывал о тебе. И ждал каждый день, проверял, искал. Тринадцать лет, Ева, все тринадцать лет, пока не понял, что ты не вернешься, — цесаревич поджал губы и грустно посмотрел на паучиху.

— Но я здесь.

— Да.

— И я страшно голодна. Может, вы разведете костер? — Ева перевела взгляд на козочку, стоящую в нескольких метрах и задумчиво шмыгающую от холода. — У меня есть рыба, ее хватит и на вас с Аньель.

Козочка встрепенулась. Она не называла свое имя, цесаревич их не представлял. Но потом одернула себя, вспоминая — Ева знает все.

— Да, конечно, — Нойко отпустил ее и заметался по берегу в поисках всего необходимого.

Ева присела прямо на землю и, сняв с пояса нож и рыб, связанных паутиной, принялась за них. Заметив замешательство Аньель, поманила ее рукой.

Козочка медленно подошла, но осталась стоять. Под ногами грязь и мерзкий снег, а одежда Евы чиста, без единого пятнышка. Не пачкается, не мокнет. Аньель осторожно огляделась. Повсюду были следы сапог цесаревича и ее собственных копытцев. Но следов Евы не было.

Мираж или сон?

***

— Что ты будешь делать дальше, Аньель? — паучиха следила за жарившейся рыбой, пока Нойко возился с ночным костром, вдруг всерьез решив остаться до утра на берегу.

— В смысле? — козочка вскинула голову и непонимающе уставилась на незнакомку.

— Ты хотела найти меня. Вот я здесь. Что ты будешь делать дальше? — огонь рядом с Евой отчего-то искрил лиловым, но едва различимо.

Аньель поудобнее села и честно задумалась. Куда идти? Нойко она не нужна, обуза только, спать не дающая. То кошмары, то паника, последние дни от них не было даже отдыха, а цесаревич не мог уснуть от ее криков и плача и полночи метался, боясь, что ее услышат охотницы. Довольным от общения он тоже не выглядел. Вполне разумно будет разойтись по разным дорогам в следующем округе. Но куда она пойдет? Кому она нужна? Разве что дома, как игрушка, наследница, товар, который можно выгодно продать, удачно выдав замуж. Но возвращаться было все равно что признать свою абсолютную никчемность. Покориться. Смириться. Проиграть.

Козочка потерла ладонями рожки, успокаиваясь. Нет. Нет. И еще раз нет. Никуда она не вернется. И пусть хоть ее украдут, пусть хоть погоню посылают — не вернется! Пути назад нет. Только… куда?

— Я не знаю, — Аньель пожала плечами и, опустив голову, принялась веточкой выводить узоры на земле. — Да и я ведь не просто найти вас хотела.

— А что ты хотела? — Ева перевела взгляд на Нойко, и тот вдруг споткнулся, запутавшись о крылья, и принялся причитать.

— Я боюсь, — Аньель обняла себя за плечи и положила голову на колени. — Я боюсь умирать.

— Ты не сможешь стать бессмертной, — паучиха перевернула рыбешек и уставилась на огонь. Пламя плясало в ее глазах, искрило лиловым. — Смерть — закон для всех. Такова природа. Таково течение жизни. И есть всего одно исключение — Самсавеил, но поверь, он этому не рад.

— Еще бы знать, как это — умирать, — козочка закрыла глаза. — У нас недавно был фестиваль, года три назад. Я там нашла кошку и спросила ее, но она как будто не поняла моего вопроса. Или соврала. Что ей, жалко было? Прожила свои три жизни, нет бы рассказать, как умирала и что было потом, — бурчала Аньель, постукивая копытцами друг о друга.

— Кошки не помнят, что происходит между жизнями, они остаются привязаны к телу все девять циклов.

— Ясно-понятно, — пробурчала коза. Значит, хотя бы та кошка не врала, уже лучше. Или хуже. — Жаль, больше никто не жил больше раза.

— Жил.

Аньель открыла глаза и уставилась на Еву. Та искоса глянула на нее, а потом снова принялась следить за рыбой.

— Кто?

— Я прожила тысячи жизней здесь. И помню каждую, — паучиха без опаски сунула руку в огонь и вытащила пару рыбешек, одну сразу же протянула Аньель.

— И что там? После? — козочка осторожно перехватила еду, боясь обжечься, и сильно подула.

— Если я скажу, твой страх никуда не денется. Да и ты не поймешь мой ответ. А если даже я все объясню, то ты не перестанешь бояться, — Ева следила взглядом за Нойко, а тот все ходил и ходил, кутаясь в крылья. Как будто это не он торопился обо всем ее расспросить, особенно о Люцифере.

Аньель фыркнула. Ни ответов, ни помощи, одни лишь секреты. Сколько могло бы быть разочарования, если бы она и впрямь ее искала, а узнала бы только это.

— Да и ты уже жила, просто не помнишь.

Коза так и замерла с открытым ртом, готовая приступить к позднему ужину.

— Это в смысле вот сейчас было? — скосила она глаза.

— Вас у Самсавеила не так уж много, и пока жив он, будете жить и вы. Снова и снова. Не так часто, как я. Но все же.

— Это что, вечность что ли? — испуганно промямлила Аньель и сама удивилась своему страху. Мысль о вечной жизни ее пугала точно так же, как мысль о смерти. Путаница какая-то.

— Не совсем. Видишь ли, солнце погаснет, мир исчезнет. Когда-нибудь это произойдет.

— Солнце каждую ночь гаснет, и ничего, — пробурчала Аньель, совершенно сбитая с толку. Ева вдруг заливисто рассмеялась от ее слов, чем еще больше смутила.

Паучиха хотела было что-то сказать, продолжая улыбаться, но передумала и махнула рукой.

— Ответы тебе не помогут, Аньель. И нет волшебного средства, которое по щелчку пальцев сделает тебя абсолютно бесстрашной.

— Ну я вот почему-то так и думала, — козочка тряхнула волосами, убирая их с лица, и принялась за рыбу. — С каждым разом все хуже. Я ненавижу ночь. Весну ненавижу и осень. И себя уже ненавижу тоже. Думала, хоть от вас будет толк, а вот нет, опять разочарование, — бурчала она с набитым ртом.

— Себе поможешь только ты, — Ева играла с огнем, водила пальцем перед ним, а лиловые языки тянулись за ним, рисуя узоры.

— Это чем же? — худые плечи козочки тронула судорога, мурашки покрыли все тело и исчезли. — Я только вспомнила о своих страхах, только поняла, что сейчас ночь, и вот опять.

Она обглодала последние косточки, швырнула скелет обратно в костер и утерла губы. Закатала рукав куртки, развязала рубашку у запястья и задрала тоже. Через мгновения все тело пробила новая судорога, едва заметные белесые волоски встали дыбом.

Ева пристально следила за ней, продолжая играть с огнем. Козочке казалось, что следит она вообще за всем. Так или иначе, бездонные глаза были лишены зрачка, отчего невозможно было понять, куда смотрит паучиха.

— Скажи, Аньель, что тревожит тебя больше — то, что ты боишься умирать, или то, как твое тело переживает твой страх? — тихо поинтересовалась паучиха, складывая руки на коленях. Соединила их, растянула нити, провернула и снова соединила пальцы.

— Пожалуй, — Аньель одернула рубашку, дрожащими пальцами подвязала ленту, поправила куртку. — Пожалуй, — повторила и закусила губу, не зная, что ответить. В минуты, когда страх терзал не сильно, она всегда могла взять себя в руки и отбросить панические мысли. Но как только страх передавался телу, и каждая мышца буквально пропитывалась им, сходя с ума судорогами, сил сопротивляться попросту не оставалось, и ужас завладевал целиком.