Он уже учился в институте, мать устроила. У нее везде были знакомства, и она любила повторять, что никогда не знаешь заранее, какой человек окажется полезным, и потому нужно поддерживать отношения со всеми. В праздничные дни обзванивала знакомых, Юра наизусть знал: текст ее поздравлений и усмехался, слушая, как она одинаково заверяет давних друзей и малознакомых людей в самых искренних чувствах, которые ни к кому больше не испытывает в такой степени. «Умная баба моя старуха, - сказал Юра Павлу. - Не понимаю только, как она могла выйти замуж за этого ишака».

И в институте, как в школе, Юра знал, что у него надежный тыл: мама. Это она наняла студента, который делал за Юру чертежи, и вузовского педагога, который переводил за Юру немецкие тексты. Павел оказался свидетелем такой сцены:

- Где мой немецкий, мама?

- Ох, Юрик, съездил бы ты за ним сам, у меня совсем нет времени.

- Цирк! - он покосился на ее голову. - Два часа в парикмахерской провела.

- Юрик!.. Ты хочешь, чтобы твоя мама ходила замарашкой?

- Нет, что ты. Я только хочу, чтобы моя мама выполняла свои святые обязанности.

Юра снял телефонную трубку, позвонил в институт, где преподавал «его немец». Мать выхватила у него трубку.

- Ты с ума сошел!

- А что - ему занести трудно?

- Он вообще откажется иметь с нами дело!..

- Плати больше и всего делов…

Юра презирал студента, чертившего за него, и этого «немца», и своих однокурсников, как презирал прежде школьных соучеников: серость, деревня, ишаки, дегенераты, говорил он о них дома, отводил душу. Диплом, все-таки, получить было нужно, без бумажки ты букашка, а с бумажкой человек, говорил Павел Загаевский. Да, бумажка нужна, хотя будущее инженера не устраивало Юру. Вставай по будильнику, ишачь весь день. «У нас всех стригут под нулевку,- говорил он матери.-А я хочу быть десятизначной цифрой, не меньше. За границей, если у тебя котелок варит, можно, ничего не делая, миллионером стать! Надо только умненько людей подобрать, расставить да жать хорошенько. Они ишачат - тебе при-быль. Своя машина, шофер, рук пачкать не надо, слуга в доме, кухарка, прачка, горничная или как там у них называется, целый штат».

Однажды Юра высказался подобным образом в присутствии отца, и мягкий, всегда молчаливый Вишняков ударил его и закричал так, что Юра испугался. Две недели после этого отец пролежал в постели - гипертонический криз. И с этого времени переменился. Он стал очень внимательно, пристрастно приглядываться к старшему сыну, требовать от него отчета - где был, с кем. Поздновато спохватился…

Вишняков-старший женился по любви. Он не скоро понял, что ошибся, не тот человек его жена, каким казалась и была ему нужна. Когда понял, они ждали ребенка, и он ничего не мог изменить.

Его коробила жадность жены ко всем этим кофточкам, костюмам, коврам, вечное азартное «доставание» чего-то: то импортной кухни, то телевизора новейшей марки, то нового холодильника, хотя и старый работал исправно. Ей постоянно не хватало денег, и он брал дополнительную работу и пытался оправдать жену перед собой: у нее впервые свой дом, она впервые в жизни - хозяйка, ей хочется уюта. В конце концов, это мелочи, а с мелочами можно мириться. И он мирился. Сначала был влюблен безоглядно и боялся ее огорчить, потом она ждала ребенка, ее нельзя было огорчать, потом кормила их первенца. Он привык к тому, что в доме все идет по заведенному ею порядку, и решил: жену не переделаешь, сына не бросишь. Охотно уезжал в командировки, командировки были передышкой, свежим воздухом, которого ему так недоставало дома. Всю свою любовь и нежность он изливал на Генку, младшего своего, уезжая в отпуск, брал его с собой и не раз мечтал, что хорошо бы уйти из дома совсем и Генку забрать. Мечтал, мечтал… На решительные действия Вишняков-старший был уже не способен, сам понимал это и утешал себя тем, что надо еще потерпеть несколько лет, сын закончит институт, уедет по назначению, и дома можно будет вздохнуть свободно.

В дни, когда Павел находился у Вишняковых, в институте открылось: Юра не ходил на лекции, многих преподавателей не знал в лицо. И хвосты у него остались за первый курс. Его едва не исключили. За-бегала мать, все свои чары употребила - и Юра остался в институте. Его перевели на заочное отделение, справку о работе лаборантом в школе добыла, разумеется, мать.

Павел усмешливо наблюдал за матерью и сыном. Внешне они были похожи: оба высокие, статные, располневшие, с черными влажными глазами и усиками над верхней губой. Удивляло, что эта красивая женщина, учительница, с холеными руками, с алым лаком на длинных ногтях, с утра до вечера «ишачит» дома, как хорошая домработница, разве что натянет на руки резиновые перчатки. В школе были каникулы, и она стирала, мчалась на рынок, притаскивала тяжеленные корзины. «Ого! - сказал Павел, приподняв купленного ею индюка. - Килограммов на двенадцать потянет».

Приближался день приезда Юриного отца, но Павел не тревожился. Юра что-нибудь придумает для него.

И Юра придумал. Он свел его с Женей и «обработал» Женю:«Павел - личность!» - многозначительно сказал он, и Женя обещал поговорить с матерью и, когда приедет Вишняков-старший, забрать Павла в свой дом.

Павел впервые попал в «хорошую» семью, близко наблюдал жизнь людей не своего круга, жизнь обеспеченную, спокойную. И не завидовал. «И так всегда? - думал он. - Изо дня в день - одно и то же?..»

Мать и отец Павла - воры, отец до сих пор в тюрьме. Его, маленького, тоже посылали воровать. Еще в детстве он научился делить людей на свободных, какими были, в его представлении, родители и их дружки, и ишаков - тех, кто трудится. На ворованные деньги покупал папиросы и книги. Читал запоем. Особенно любил книги о войне. Он воображал себя разведчиком, брал в плен гитлеровских офицеров, убивал Гитлера и выигрывал войну.

Ему было тринадцать, когда арестовали отца и мать. Он убежал, несколько дней наблюдал издали за своим домом. Его не искали. Ночью влез в окно, съел все, что нашел на кухне, и смертельно испугал женщину своим внезапным появлением.

Женщина оказалась его опекуншей. Будет жить в квартире до его совершеннолетия, потом хозяином здесь станет он.

Павла определили в интернат. На воскресенья и праздники он приходил домой, опекунша его не обижала, но и не интересовалась им. Денег своих у него не было, а он уже привык к ним и стал потихоньку тащить из интерната все, что плохо лежало. Кончилось тем, что его исключили. Павел вернулся домой насовсем как раз в те дни, когда освободили мать.

Мать пришла домой не одна: с новым мужем, лет на пятнадцать ее моложе. Сын огрызнулся, и она купила ему гитару, давнюю его мечту. Павел начал играть на ней сразу, никто его не учил, и песни пел необычные, сам слагал или где-то слышал - не определить. Когда у матери собирались гости, Павла просили спеть, и он пел охотно - кричал свои песни с неистовой страстью, сам не понимая, что с ним творится. За это его Ревуном прозвали. «Жил бы в Америке,- сказал ему кто-то, - стал бы миллионером». Слова эти запали в душу. Позднее Павел решил, что быть миллионером скучно. Надо так устроиться, чтобы всегда можно было отхватить кусок, да не просто отхватить, а с риском. Жизнь матери ему не нравилась: мужья сменялись часто, Павел путал их имена. Возвращаясь домой ночью, никогда не знал, кого застанет в материной постели. Комната была одна, от него не таились. Последний муж матери, тоже молодой, красивый, с завитым в парикмахерской чубом, оказался человеком осторожным - сам в деле не участвовал, окружил себя ребятней, что-то где-то они для него добывали, совсем пацаны еще. Денег было мало, жмот этот по копейке выдавал. Надоело Павлу это. Простился с друзьями, притянул за уши ничейную, уличную собаку, окрещенную им Стерьвой, сказал с грустью: «Сдохнешь ты без меня, Стерьва!..» - и махнул в город покрупнее. И здесь разгулялся, как отец когда-то: ограбил квартиру, пировал с друзьями -на их и на свои - считаться он не любил. Катался на чужих машинах, звонил владельцам по телефону: «Ваш «мерседес» находится там-то и там-то в полной исправности… Благодарю за внимание». Месяца не погулял - сел в тюрьму. Вернулся и зажил по-прежнему. Парни смотрели ему в рот - так здорово все у него получалось. А когда Ревун пел, закрыв глаза, ши-роко раскачиваясь из стороны в сторону, сначала тихо, а потом вдруг начинал вопить под неистовый стон гитары, совсем балдели. Он мог распоряжаться ими, как хотел.