— Оставьте его, пусть поплачет, — прошептала она. — Я с ним побуду…

Некрасов тихонько прикрыл за собой дверь и опустился на диван, чувствуя, как дрожат у него ноги. Он слышал, как по коридору, осторожно ступая, проскрипел сапогами Василий, как прошел, шаркая туфлями, Иван Иванович, и в квартире стало тихо. Сердце у него стучало, озноб тряс его с ног до головы, — только сейчас он понял, как устал и прозяб. Он сидел и дрожал всем телом, не решаясь встать и позвать Василия и попросить себе горячего чая. Он ни о чем не думал и только напряженно прислушивался к тому, что происходило в передней. Но ни один звук не доносился к нему.

Он больше не в силах был терпеть пронизывающий его озноб и, осторожно ступая, на цыпочках, пошел в кухню. Там около пылающей плиты стоял Василий и возбужденным голосом рассказывал что-то повару. Увидав Некрасова, он замолчал и, пройдя в сторону, начал шаркать щеткой по начищенным уже сапогам Ивана Ивановича.

Некрасов взял табуретку и сел у плиты, протянув к огню ноги. Он увидел, что на плите, поднимаясь пухлой белой шапкой, закипает молоко, и попросил налить ему чашку.

— В кабинет прикажете подать? — спросил Василий, бросая щетку.

— Нет, я здесь посижу, — ответил Некрасов, все еще стуча зубами от озноба, — ты там печку, видно, не топил, совсем заморозил меня.

— Печка у вас, как огонь-с, — обидчиво сказал Василий. — Это вас не от холоду, а от огорченьев бьет, от душевного расстройства. Конечно, младенчика жалко, но зачем вам так себя убивать?

Он неодобрительно поджал губы и, подойдя к рукомойнику, начал мыть руки. Повар ловко сдернул с плиты кастрюлю и налил в кружку пенящееся молоко.

— Кушайте, батюшка Николай Алексеевич, на здоровье, — сказал он, протягивая Некрасову кружку. — Хотите, я вам хлебца горяченького отрежу?

Некрасов выпил молоко, ему сразу стало тепло. Он приказал держать самовар и завтрак наготове и ушел из кухни. Дверь в прихожую была открыта. Шуба Чернышевского висела на вешалке, шапка лежала на подзеркальнике, на полу около вешалки валялись его очки. Некрасов поднял очки и, повертев в руках, осторожно положил их в шапку.

После речи царя в Государственном Совете всем стало ясно, что осуществление реформы — вопрос самых ближайших дней. Говорили, что Александр дал комиссии две недели сроку для представления проектов манифеста и указа, сказав, что всякое дальнейшее промедление вызовет смятение умов и может пагубно отразиться на судьбах всех сословий государства.

Говорили также, что манифест поручили писать московскому митрополиту Филарету. Это было несколько странно. Все знали, что Филарет до последних дней оставался яростным противником эмансипации крестьян. Ходили слухи, что сперва он уклонялся от высокой чести быть автором этого исторического документа, но, ознакомившись с материалами и увидев, на каких условиях будет проводиться освобождение, согласился подготовить проект манифеста.

Помещики рассматривали все это как благоприятный симптом. Вообще тревога за будущее среди них несколько улеглась, особенно после речи царя в Государственном Совете. В этой речи государь публично заверил дворян, что их интересы при проведении реформы будут соблюдены со всей тщательностью, что сделано все для ограждения выгод помещиков и что его монаршее старание заключается в том, чтобы некоторые жертвы, на которые придется пойти дворянству, были сколь возможно менее тягостны и обременительны.

Помещики, съехавшиеся в Петербург, воспрянули духом. Только более дальновидные с сомненьем качали головами — сумрачные лица крестьян не исчезали у них из памяти. Но большинству помещиков прежние страхи казались призрачными. Бояться мужиков, когда сам государь обещал ограждать помещиков от неприятностей? Достаточно пяти солдат и одного унтера, чтобы навести порядок там, где это потребуется.

Но если помещики успокоились, то правительство продолжало нервничать. Офицеры по секрету сообщали своим друзьям и родственникам, что правительство ожидает бунта, что между загородными войсками установлена телеграфная связь и полки находятся в состоянии боевой готовности, предупрежденные, что при первой тревоге они должны выступить в Петербург.

Редакция «Современника» сразу же почувствовала нервозность правительства: «тишайший» цензор Бекетов вдруг начал необычайно свирепствовать, и февральская книжка оказалась совершенно разгромленной. Цензура категорически запрещала какие-либо произведения, задевающие честь дворянства. Вычеркивалось все, что могло бросить тень на это сословие, особенно если речь шла о взаимоотношении помещиков с крепостными.

Некрасов бросился спасать номер, но все усилия не давали результатов. Он ездил к Бекетову, но тот, забыв свое былое свободомыслие, замахал руками и умоляющим голосом просил не подводить его под неприятности.

— Нужно понимать, уважаемый Николай Алексеевич, то, какое необычайное время мы переживаем. А вы суете факел в погреб с порохом, сеете искры над пересохшим лесом, — нет, нет! Я не могу выслушивать ваши претензии.

У Никитенки Некрасов тоже не нашел никакой помощи. Александр Васильевич был до краев полон благоговеньем перед грядущей «милостью» монарха и разговаривал с Некрасовым крайне недружелюбно и раздраженно.

— Господа литераторы начали позволять себе совершенно неприличные выходки, — говорил он, брезгливо перелистывая цензорскую корректуру «Современника», которую принес ему Некрасов. — Я не вхожу в обсуждение этих выкидок, потому что заранее уверен в их обоснованности, — господина Бекетова если и можно в чем-нибудь упрекнуть, так только в излишнем попустительстве.

Он отодвинул корректуру и начал восхвалять ум, доброту и скромность Александра:

— «Русское Слово» допустило недавно величайшую бестактность по отношению к государю-императору: в заметке о сочинениях Белинского вспомнили вдруг о том, как Белинский обвинял Гоголя в готовности покурить через край царю небесному и царю земному и что этим будто бы он запятнал свою славу. Знаете, что сказал по этому поводу государь-император? «Что обо мне говорят — я на то внимания не обращаю. Нельзя всеми быть любиму — одни любят, другие нет. Но о царе небесном нельзя так отзываться». Хорошие, прекрасные эти слова! И жаль, что наша литература говорит такие бестактные вещи в момент, когда самодержец по собственной воле совершает неслыханное в истории благодеяние. Одной этой статьи достаточно, чтобы вызвать справедливое раздражение в цензуре.

— А меня удивляет, почему цензура именно сейчас приходит в раздражение от произведений, осуждающих крепостное право, — резко сказал Некрасов. — Как вы сами изволили сказать — самодержец по собственной воле отменяет его. Значит, он считает его позорным для государства? Почему же, когда печать приводит факты, показывающие всю глубину, всю мерзость этого позора, цензура вымарывает их и требует от литератора, чтобы он представлял крепостное право, как сплошную сельскую идиллию?

Он перелистал корректуру и с возмущением развернул страницу, на которой было сплошное красное пятно от цензорских чернил.

— Полюбуйтесь, что выкидывает Бекетов, что он считает вредным для государства. Это роман Потанина «Крепостное право» — прекрасная сильная вещь, написанная благородным человеком, горячо любящим свою родину. Потанин бичует нравственное падение звероподобного помещика-крепостника, а Бекетов советует Потанину и нам «мыслить чище и нравственней о наших дворянах». Что это — насмешка, издевательство? Как я могу «чище» думать о том навозе, который наконец-то собрались выбросить?

Некрасов раздраженно бросил корректуру и полез в карман за папиросой. Никитенко с негодованием следил за тем, как вспыхнула спичка и как дым длинным волокном поплыл по комнате. Это было нарушением традиций, — в его доме никому не разрешалось курить. Он встал из-за стола и демонстративно распахнул форточку, но на Некрасова это не произвело впечатления.

— Потанин еще очень скромно описал все безобразия, которые у нас творятся, — хрипел он, недовольно посмотрев на открытую форточку. — Сейчас, накануне реформы, крепостники последние соки выжимают из мужиков. Вам известно, например, что помещики спешно распродают сейчас леса на сруб, чтобы мужикам после реформы не досталось? Какой-нибудь один? — Нет, батенька, не один, а очень многие: в Казанской губернии, например, подряд все это делают, а вы знаете, что значит там лес? А знаете вы, что в последние месяцы помещики из кожи лезут, чтобы побольше крестьян сдать в рекруты? Зачем? Да затем, чтобы освободить себе побольше земли на всякий случай, буде его заставят освобожденным мужикам землю давать. Из губерний, где земля — золото, идет сейчас массовое выселение крестьян в места, где земля невозделана и неплодородна, — опять-таки затем, чтобы избавиться от необходимости давать землю освобожденным крестьянам. Как прикажете называть все эти подлости?