— Весьма сожалею, что не сделал, — сухо сказал Некрасов. — Не для того, разумеется, чтобы убеждаться в вашем благородстве… И сейчас желаю ознакомиться не для этого. Я намерен выяснить, наконец, какая часть долга должна быть уплачена лично вами и какая — Авдотьей Яковлевной.

— Я ни копейки не буду платить! — закричал Шаншиев, — ни гроша, ни полушки! Я только поверенный в деле, только выполнитель распоряжений, которые мне давала Авдотья Яковлевна.

— Давайте прекратим эти бесцельные препирательства, — перебил его Некрасов. — Я решил разобраться сам и разберусь — можете быть уверены. И разговоры о непричастности своей бросьте, меня вам опутать не удастся — я не Панаев и не Огарев. Будьте любезны сесть рядом и давайте говорить по-деловому.

Он подвинул к себе портфель Шаншиева и вытряхнул из него ворох документов. Быстро пробегая их глазами, он небрежно отбрасывал в сторону одни, внимательно перечитывал другие, откладывал в аккуратную стопку третьи. Шаншиев с тревогой следил за ним, пытаясь вмешаться в эту сортировку, но Некрасов не обращал на него внимания. Он весь ушел в работу, лицо его побледнело от напряжения, он не переставая курил, зажигая новую папиросу от догоревшей.

Давние, полузабытые годы, лица, события возникали перед ним из этих документов. Записки, набросанные неразборчивым беглым почерком покойной Огаревой, письма Авдотьи Яковлевны, доверенности, квитанции, бесчисленные справки, помеченные старыми-старыми датами. Как странно, что все это сохранялось, скапливалось, оставалось живым и неизменным в то время, когда люди, писавшие их, умирали и изменялись. Давно заросла травой, а может быть, и исчезла совсем могила Огаревой на парижском кладбище, давным-давно Авдотья Яковлевна перестала быть той беспечной и юной женщиной, которая так легкомысленно впуталась в дела между супругами Огаревыми, а дело все продолжало существовать и мертвой петлей затягивало эту, по существу совсем другую женщину. Петля обвилась и вокруг него самого, не имеющего ко всему этому никакого отношения. Сколько лет он с гадливостью ощущал ее прикосновение и из болезненной гордости, из нелепого чувства обиды на несправедливость не делал попыток рассмотреть пристальней — кто же все-таки виноват. Это было страшной ошибкой с его стороны — во всяких неясностях надо разбираться сразу и делать это решительно и беспощадно.

За окнами давно наступила ночь, и Василий уже несколько раз подавал крепкий чай. Утомленный Шаншиев потерял свою самоуверенность и, наскучив сидеть на жестком стуле, перебрался на диван и дремал, вздрагивая при каждом шорохе бумаги, при каждом движении Некрасова. Но сон, в конце концов, сморил его, и он повернулся лицом к стене.

Когда он проснулся — в комнате было светло. Василий, подняв шторы, убирал на столе и подметал пол, с шумной бесцеремонностью передвигая мебель. За дверью были слышны голоса — Некрасов рассказывал что-то, и хрипловатый его голос звучал весело и бодро.

— Я раз стреляю — он летит. Два стреляю — опять летит. Тут Гаврила как трахнет — он сразу кувырком. Я даже не огорчился — такой выстрел замечательный.

В ответ быстро заговорил тонкий голос — Шаншиев узнал Чернышевского. Некрасов засмеялся, и смех его был добродушным и беспечным. Услышав этот смех, Шаншиев почувствовал облегчение — он даже во сне видел мрачное и угрожающее лицо Некрасова.

— Сговоримся! — подумал он. — Гроза-то, видно, миновала. Он сел и начал карманным гребешком приводить в порядок расстроившуюся прическу. Василий, злорадно посмотрев в его сторону, забрал тряпку и швабру и вышел из кабинета.

— Изволил проснуться ваш гость, Николай Алексеевич, — сказал он ухмыляясь. — Красоту на себя наводят.

Некрасов прервал рассказ, и лицо его сразу стало злым и жестоким.

— Проснулся? — переспросил он. — Ну, значит, начнем сейчас разговор. Вы подождите меня здесь, Николай Гаврилович, — разговор будет крупный, но, надеюсь, короткий.

Чернышевский кивнул и взял газету. При первом же звуке голоса, доносившегося из-за двери, он удовлетворенно улыбнулся.

— Жуликов и прохвостов надо учить, — сказал он, обращаясь к Василию. — Вы согласны с этим, друг мой?

— Совершенно справедливо, — глубокомысленно ответил Василий. — Они иного разговору не понимают. Сколько неприятностев всем из-за этого дела, сколько огорченьев. Николай Алексеевич с дороги еще не прилегли, а он разлегся, как дома.

Он смахнул пыль с курительного столика и добавил пренебрежительно:

— Те, кто должен беспокойство иметь по этому делу, — только плачут да руками разводят, а нам хотя это дело с боку-припека, а разбираться приходится. Одним словом — беспомощность.

Чернышевский зашуршал листом газеты, показывая, что не хочет продолжать беседу на эту тему. Из соседней комнаты раздался полный бешенства голос Некрасова, стук отброшенного или опрокинутого стула.

— Помяните мое слово — Николай Алексеевич его изобьет! — радостно заявил Василий. — И вполне справедливо — не наживайся на чужом имуществе!

— Устройте мне, пожалуйста, горячего чаю, — точно не слыша происходящего в соседней комнате, сказал Чернышевский. — И подайте его в столовую у Авдотьи Яковлевны, — я сейчас туда приду.

Василий неохотно вышел из комнаты, а Чернышевский, отложив газету, плотнее задернул тяжелые портьеры на двери. Но голоса продолжали доноситься отчетливо, и он понял, что, оставаясь здесь, невольно станет свидетелем всего разговора.

— Огаревское поместье вы вернете! — услышал он голос Некрасова. — Зачем вы его забрали себе? Скажите, какой благодетель покинутых жен, — так я и поверю этому! Просто воспользовались удобным случаем округлить свои владенья.

Шаншиев что-то хотел возразить, но Некрасов с бешенством перебил его:

— Довольно ловить рыбу в мутной воде! — крикнул он, и опять что-то упало со стуком. — Довольно! Я имею достаточно доказательств тому, кто главный виновник исчезновения огаревских денег…

Чернышевский не стал дальше слушать. Он забрал газету и отправился на половину Панаевых, где и просидел в полном одиночестве около самовара довольно долго. Он уже решил идти домой, когда Некрасов появился в дверях.

— Все! — с облегченьем сказал он. — Уломал мерзавца. Сейчас пошлю за Сатиным — пусть приезжает подписывать мировую!

Мировая с Сатиным была подписана. Главную часть огаревского наследства — поместье — Шаншиев вернул владельцам. Оставшуюся сумму уплатил Некрасов и, покончив с этим, ринулся улаживать дела журнала, дела с собственной книгой и дела семейные.

Дела семейные заключались главным образом в утешении Ивана Ивановича. Бедняга совсем упал духом, не выходил из дому и не принимал никого. Он целые дни проводил в комнате Некрасова, так как из собственной квартиры его окончательно вытеснили приехавшие из деревни родственники.

Родственники расположились у него как дома, со своей дворней, сундуками, чадами и домочадцами. В передней громоздились корзины, по коридору шмыгали растрепанные девки с тазами и утюгами, в гостиной целыми днями бренчал рояль. Родственники приехали в Петербург переждать «тревожное время» и до приискания квартиры обосновались у Панаевых. Их нисколько не смущали несчастья, обрушившиеся на Панаевых, только девицы были оскорблены тем, что их не развлекают и не устраивают «приемов» в честь их приезда.

Некрасову было очень жаль Ивана Ивановича, — он выглядел таким напуганным, растерянным. Нечесаный и небритый, он целыми днями не снимал халата, валялся на диванчике около окна, вздрагивал при каждом звонке в передней. Отогнув край занавески, он пытался увидеть, кто это хочет попасть к нему в квартиру, и успокаивался, только услыхав, как слуга говорил посетителю, что господа больны и не принимают.

Когда мировая с Сатиным была подписана, Некрасов на обратном пути заехал в гастрономический магазин, отобрал целую корзину вин и закусок и притащил все это к себе в комнату. Он заставил Ивана Ивановича побриться и одеться, вытащил запершуюся у себя в спальне Авдотью Яковлевну и устроил, втайне от приезжих родственников, «тризну» по скончавшемуся огаревскому делу.