Он сдвигает колено, чтобы вылезти из машины, но я удерживаю его за локоть:

— Сугуру…

— Что?

— Какие у тебя сегодня простыни? — отводя взгляд, спрашиваю я.

— Обычные.

— Постели шёлковые.

— Ладно… — И он пересаживается на водительское место.

Я приободряюсь.

За ужином Чизуо вдруг обращается ко мне:

— Что с твоей шеей?

Я клацаю зубами о вилку, настолько это неожиданно. А Чизуо ещё и обращает внимание на то, что у меня распухшая щека. Я проглатываю застрявший в горле кусок и очень надеюсь, что отец сделает ему замечание и избавит меня от необходимости отвечать. Щека у меня красная и припухшая, потому что Сугуру ударил не сдерживаясь, а на шее, должно быть, остались пальцы того парня. Но отец повторяет вопрос, и мне уж точно приходится отвечать.

— Случайность, — на ходу выдумываю я. — Сегодня у нас были занятия по самообороне. Я пропустил удар.

— По самообороне? — кривит рот отец. — Какая глупость! Тебе незачем посещать эти занятия. Такие проблемы решают телохранители. Ясно?

Я с облегчением соглашаюсь, и на меня больше никто не обращает внимания.

После ужина я ненадолго ныряю на кухню, чтобы наложить в пакет льда и приложить его к щеке. Лёд приятно охлаждает, и жар начинает спадать. Я держу его у лица, пока пакет не становится вязким и лёд не растает. Я гляжу на себя в зеркало и начинаю думать, что поступил опрометчиво. А если бы Сугуру не пришёл мне на помощь?

«Нужно быть осторожнее», — решаю я и обещаю себе, что больше не буду заговаривать с незнакомцами.

Щека пульсирует, я прикладываю к ней ладонь и понимаю, что Сугуру был во всём прав. Но меня до сих пор коробит его грубость, и я невольно начинаю придумывать для него наказания, одно лучше другого. Конечно же, я не в силах исполнить ни одного из них, но мысли об этом меня успокаивают и тешат моё самолюбие.

Нужно садиться за уроки, но мне сейчас не до них. Я делаю их абы как, отшвыриваю тетрадь и откидываюсь на стуле, растирая горло. Наверняка, я буду хрипеть ещё несколько дней, пока не восстановятся пережатые трахеи.

Маятник часов мерно отсчитывает время, я то и дело пересаживаюсь со стула на кровать и обратно, не зная, как убить время. Но вот часы бьют одиннадцать. Я переодеваюсь в пижаму и тихонько крадусь к комнате Сугуру.

Из кабинета отца просачивается свет. Должно быть, он ещё не ложился. Но это не беда: он никогда не проверяет меня, так что можно не бояться.

У Сугуру тоже горит свет. Я проскальзываю внутрь и обнаруживаю, что мужчина сидит в кресле с очередной книжкой, но не читает: нельзя ведь читать книжку вверх ногами, а именно так он её и держит. Меня больше интересует кровать. Я падаю на неё ничком, трусь щекой о простыню. Шофёр действительно постелил шёлк, бирюзовое постельное бельё, такое гладкое и прохладное на ощупь. Елозя по кровати, я добиваюсь того, что пижама слазит с меня. Я хватаю подушку и зажимаю её коленями, и шёлковая наволочка приятно холодит внутреннюю сторону моих бёдер.

— Эй, эй! — Сугуру не слишком доволен этим. — Прекрати. Мне потом на ней ещё спать.

Он поднимается и пытается забрать у меня подушку, но я крепко держу её за угол, и Сугуру падает на меня, ставя руки напротив моего лица, а колени — по обеим сторонам моих бёдер.

— Ну, что на этот раз? — спрашивает он.

Шёлк — это сигнал. Когда я прошу его перестелить кровать шёлком, это значит, что я хочу провести с ним ночь. Если я прихожу и вижу, что он в самом деле перестелил кровать, значит, он не против заняться со мной сексом сегодня. Я продолжаю елозить по кровати, стараясь выбраться из-под него, и обхватываю коленями его талию. Шофёр легонько наклоняет голову в знак согласия, и скоро его пенис мягко стучится в меня, заходя чуть глубже с каждой новой фрикцией.

Я прикрываю глаза и, нащупав его руки, перекладываю их к себе на шею. Я глупый, мне нужно было просто попросить его об этом, тогда ничего бы не случилось. Сугуру принимает мои правила, и его руки слегка сжимают мне шею. Он делает это именно так, как мне и хотелось. Сердце заходится стуком, виски наполняются кровью, и я очень остро реагирую на секс. Мне кажется, что мой анус чувствителен как никогда, и трение твёрдого ствола о мышцы приводит меня в полный восторг.

Я кладу ладони на руки шофёра, поглаживаю их, заставляя его сжать пальцы чуть сильнее, и почти кончаю от удовольствия. Сугуру часто дышит, и его бёдра быстро движутся в такт дыханию. Мой сфинктер слабо подёргивается, пытаясь сжать его член, но он движется быстро, и мои мышцы просто скользят вокруг него, наливаясь жаром и сладкой болью.

— Если хочешь, можешь кончить в меня, я не против, — шепчу я, замечая, что он старается сдержать оргазм.

Сугуру разжимает руки, его голова оказывается на моём плече, и я чувствую, как в меня вливается горячая струйка. Я всем телом чувствую его дрожь, а потом его рука протискивается между нами, и я почти кричу от накатывающего удовольствия: он делает так, что я кончаю в два счёта.

И мы долго лежим так, сплетённые, склеенные, задыхающиеся от ощущений, и никто не хочет сделать первого движения, чтобы нарушить этот порочный баланс.

— Мицуру…

— Что? — отзываюсь я.

— Прости, что ударил.

Я почти забыл об этом. Его слова должны вернуть меня в реальность, но мне не особенно-то и хочется.

— Никогда больше так не делай… — бормочу я.

— Ты тоже, — возражает он, и комната снова наполняется молчанием.

Возможно, Сугуру позволит мне остаться здесь на всю ночь. Мне бы не хотелось сегодня оставаться одному.

====== Глава 2 ======

Перед началом занятий куратор говорит, что у нас новый студент. Немного странно, что он переводится в середине семестра, но наверняка из какой-нибудь престижной академии. Я видел его фото в журнале: сын «алмазного короля» Сугисаки, учился за границей, кажется, в Англии. На нём до сих пор его старая форма, волосы выстрижены на манер английских денди, часы с золотым браслетом блестят на запястье. Своим видом он нарушил как минимум три правила, и я как член совета непременно должен сделать ему замечание. Все ждут именно этого, даже куратор посматривает на меня, прежде чем предложить новенькому занять его место, но я делаю вид, что ничего подобного не замечаю: подождёт до перерыва.

Но пара начинается не с проверки заданий, а с раздачи приглашений на так называемый «родительский день». Я озадаченно смотрю на бланк и не совсем понимаю, что с ним делать. Отец вряд ли это мероприятие посетит: он был в академии всего раз, когда устраивал меня сюда, да и нет необходимости в его визитах, я прекрасно справляюсь сам… А вот теперь этот родительский день!

Я настолько огорошен этим, что забываю о новеньком. А он, едва звенит звонок, неожиданно сам ко мне подходит.

— Привет! — говорит он и, кажется, нарочито произносит слова с акцентом, чтобы подчеркнуть своё обучение за границей. — Ты ведь Тораяма?

— И? — Я не слишком доволен тем, что он ко мне подошёл, тем более все смотрят на нас и ждут, чтобы я сделал-таки ему замечание, а у меня голова забита этим родительским днём.

— Ты мне нравишься, — строя мне глазки, говорит Сугисаки.

Я невольно добавляю это нарушение к остальным и спрашиваю:

— Мы с тобой знакомы всего полчаса, как же ты можешь говорить такое?

— Ну как же! Ведь у наших отцов совместный бизнес, — возражает он, — так что и мы должны подружиться.

— Хм? — Я изгибаю бровь и краем глаза смотрю на одногруппников, они начинают подхихикивать, потому что знают, что ко мне с подобными подкатами лезть не стόит. — Допустим, я тебе нравлюсь. И что же тебе во мне нравится?

Сугисаки определённо теряется, но тут же спохватывается:

— Глаза. Они ведь у тебя такие!

— Какие?

Шепотки и хохот становятся громче. Сугисаки сердито смотрит в ту сторону, откуда они доносятся, потом поворачивается ко мне и мямлит:

— Ну… они… зелёные.

Пожалуй, больше он не знает, что сказать, и я начинаю думать, что его «признание» — это всего лишь повод сблизиться с наследником Тораямы (он ведь именно с этой фразы начал). Я жду ещё немного, потом говорю: