Я киваю и залезаю в машину, шофёр закрывает дверцу, садится за руль, и мы едем в академию. Я то и дело поглядываю на его отражение в зеркале. Его вихрастые волосы торчат из-под фуражки, цвет которой удивительно подходит к его зеленоватым глазам. В его губах торчит трубочка от чупа-чупса, он перекидывает её из угла в угол тем чаще, чем сложнее ситуация на дороге, пригибается к рулю, заглядывая на светофор, смотрит в боковое зеркало…

— Эй, — окликаю я его, когда мы останавливаемся на очередном светофоре, — Сугуру?

— М-м-м? — Его глаза в зеркале заднего вида смотрят на меня. — Что такое, Мицуру?

— Я хочу чупа-чупс.

— У меня больше нет. — Он слегка пожимает плечами и снова смотрит на меня в зеркало заднего вида.

— Тогда свой отдай, — требую я.

Сугуру смеётся, оборачиваясь, вытаскивает чупа-чупс изо рта, облизывает его и протягивает мне:

— Только до ворот академии. Ты же знаешь правила.

С этим в академии строго. Кажется, на всё на свете есть своё правило, в том числе и на сладости, и даже за обычный леденец можно получить дисциплинарное взыскание. В кафетерии разрешается купить конфет к чаю, дорогих конфет из натурального шоколада, но съесть их можно только здесь же, в кафетерии, как десерт к обеду. Я их никогда не покупаю, я их терпеть не могу!

— Конечно знаю. — Я наклоняюсь вперёд, клацаю зубами, но Сугуру дразнит меня, отдёргивая леденец. — Сугуру!

— Прости, не удержался. — Шофёр запихивает чупа-чупс мне в рот и возвращается к дороге: светофор уже сменился, так что отвлекаться больше нельзя.

Я перекидываю палочку в губах, рот наполняется вязкой сладкой слюной. На этот раз клубничный… Я на секунду вытаскиваю чупа-чупс изо рта и размышляю, можно ли это считать «непрямым поцелуем».

— Приехали. — Сугуру глушит мотор, разворачивается ко мне и манит пальцем, требуя вернуть леденец.

У меня ещё есть время, так что я не тороплюсь. Я держу чупа-чупс на безопасном расстоянии и уже в свою очередь дразню шофёра. Тот смеётся и пытается поймать мою руку ладонью, хотя это и против правил. Наконец мне надоедает с ним играться, я соглашаюсь отдать леденец, и Сугуру открывает рот, но я жульничаю: быстро наклоняюсь и целую его, предоставляя ему мой язык вместо леденца. Сугуру смеётся сквозь поцелуй, ничуть не возражая, и у нас обоих во рту становится сладко. Захваченный эмоциями, я пытаюсь перетянуть шофёра к себе на сиденье. Он подхватывает свалившуюся с головы фуражку, отбирает у меня чупа-чупс и возвращает его к себе в рот со словами:

— Ну всё, всё, поиграли и хватит. Тебе пора.

Я разочарованно вздыхаю, хотя и понимаю, что он прав. Сугуру открывает передо мной дверцу, подаёт мне портфель и желает удачного дня. И мы уже опять шофёр и хозяин, без какого-либо намёка на интим. Но я всё-таки его подзадориваю:

— Не забудь забрать меня.

Его глаза вспыхивают. Он на секунду наклоняется ко мне, делая вид, что подправляет что-то в моих волосах, и шепчет мне на ухо:

— Я ещё отыграюсь, будь уверен!

Я только хмыкаю и чинно шествую в академию, зная, что шофёр будет стоять и смотреть, пока я не зайду внутрь.

В холле я отвечаю на приветствие вахтёра, расписываюсь в журнале и иду переобуваться. К форме полагаются сменные туфли, которые студенты оставляют на ночь в академии. Вечером их чистит обслуживающий персонал, так что с утра они сияют как новые. Они не такие удобные, как обычные туфли, но это делается специально, чтобы походка у студентов была несколько натянутая и чопорная. В них не побегаешь, не попрыгаешь — в них только и делать, что выхаживать по коридорам, соблюдая устав. (Впрочем, это не значит, что правила не нарушаются.)

До звонка я успеваю дойти до аудитории и поздороваться с однокурсниками. Я их терпеть не могу, а меня они вообще ненавидят: я по всем параметрам, включая финансовое положение, лучше их. Но мы натягиваем фальшивые улыбки, приветствуем друг друга и мило беседуем на перерывах, потому что так положено. К тому же я состою в студенческом совете, и связываться со мной лишний раз — себе дороже.

И вот начинается лекция, шелестят тетради, скрипят ручки, а я вспоминаю, как скрипела софа сегодня утром подо мной и Ки-Таро, и мысли ускользают далеко из этой скучной комнаты.

На стол хлопается свёрнутая бумажка, я накрываю её ладонью и кошу глазами в сторону, откуда она прилетела. Такаши показывает большой палец. Я разглаживаю бумажку и читаю: «На следующем перерыве». Такаши ёрзает и ждёт ответа, я никуда не тороплюсь и неспешно приписываю свою резолюцию, которая сводится к двум словам: «Где обычно». Следя одним глазом за преподавателем, я приподнимаю локоть и щелчком отправляю бумажку обратно к Такаши, он ловко прихватывает её, читает и сияет как начищенный пятак.

Перерыв длится полтора часа, давая возможность студентам неторопливо отобедать и отдохнуть. Можно отправиться в рекреацию и посмотреть видео для релаксации, утонув в мягких креслах, поставленных там специально для подобных случаев. Можно пойти в музыкальный класс и насладиться живой музыкой, там в это время репетирует фортепианный клуб.

Вместо этого я выхожу на улицу, делаю вид, что прогуливаюсь, а потом быстро сворачиваю к подсобным помещениям, расположенным как раз за спортивным полем. Пять или шесть зданий одного типа стоят в ряд, расстояние между ними всего полтора метра. Тени от их стен смыкаются, и в образованном проулке всегда стоит полумрак и прохлада. Но я иду туда не для того чтобы подремать в тенёчке. Там меня уже ждёт Такаши, это наше с ним секретное местечко. Вне академии мы не встречаемся, мы слишком разные, но во время обеда, когда мы втискиваемся в этот узкий проём, все различия стираются и забываются.

Ничего не значащее приветствие сопровождается поцелуем. Я целуюсь и невольно сравниваю Такаши с Сугуру.

Такаши возится с плавками, оттягивает их, они пружинят и хлопают его по заднице, он ойкает. Я терпеливо жду, времени у нас предостаточно: мы обедаем за двадцать минут, приходим сюда за десять, так что у нас есть ещё целый час, чтобы наиграться вдоволь. Такаши избавляется от плавок, они соскальзывают почти до щиколоток, в его руках появляется презерватив, и он ещё пару минут возится с ним. Я ёжусь, потому что тут гуляет сквозняк, и тру покрывшуюся мурашками задницу.

— Слушай, откуда у тебя пятна? — удивляется Такаши, поворачивая меня к себе спиной.

Я прислоняюсь животом к бетонной стене и прихватываю ладонями ягодицы, чтобы скрыть следы:

— Брат отшлёпал.

— Да ну? — поражённо переспрашивает Такаши.

— Серьёзно. — Я прихватываю ягодицы ещё сильнее и приподнимаю их повыше, раздвигая и открывая ему полный доступ к моему анусу. — Я же говорил, что у меня строгая семья.

— И за что? — Такаши безоговорочно верит, уж такой он человек, и просовывает палец, чтобы пощекотать моё колечко.

Он не знает, что буквально час назад оно растягивалось вокруг твёрдого толстого члена, и мысль об этом меня конкретно возбуждает. Я с трудом сдерживаю стон и выдыхаю:

— За проступок, конечно.

— Какой проступок? — Он убирает палец и толкается в меня членом. У него не такой уж и толстый, если сравнивать с Ки-Таро, но сейчас мне и этого кажется много.

— Какая разница? — Я кусаю губы и вжимаю лоб в холодный бетон.

— Мицуру…

— Ну ладно, попался за мастурбацией, — выдумываю я.

Причина должна быть веской, должна стоить шлепков и быть достаточно пошлой, чтобы подзадорить Такаши. Хотя, если подумать, кто бы стал шлёпать взрослого парня за подобные пустяки? Такаши такой глупый…

— Мастурбацией? — восклицает он, и я чувствую, что он начинает думать об этом, потому что член откликается на его мысли и наполняет меня своей пульсацией.

— Ага. — Я разжимаю пальцы, и ягодицы плюхаются обратно, зажимая ту часть ствола, что ещё не вошла в меня.

Такаши стонет и хватает меня за попу, проделывая с ней почти то же самое, что утром делал Ки-Таро: мнёт, массирует, раздвигает, и всё это сопровождается непрерывным движением его пениса, ритмично исследующего меня изнутри. Я позволяю себе застонать, немного сдвигаю колени, чтобы выставить попу вперёд. Это помогает, и теперь его ляжки стукаются о мои бёдра, и по моему заду бегут мурашки, взбираясь на позвоночник и добираясь до самого подбородка. Я стискиваю зубы, царапаю ногтями бетонную стену и сквозь зубы говорю какие-нибудь непристойности. Такаши это заводит (да и меня тоже), и тогда он особенно хорошо трахается, загоняя в меня член так глубоко, что я чувствую, как его мошонка вминается в мою и потом отлетает обратно. К этому моменту мы уже плохо себя контролируем: я вскрикиваю, не стыдясь того, что звуки моего голоса эхом отдаются между стенами; Такаши рычит что-то, всё грубее лапая меня за ягодицы, и насаживает меня так, что я едва ли не подскакиваю. После этого процесс можно считать завершённым, Такаши кончает через пару минут, хрипло констатируя: