— Не купить ли мне сегодня этот серебряный пояс, а, Чарли? — произнесла она небрежно, словно про себя. Пояс стоил двести пятьдесят с чем-то, но Сэм пришлет в Калифорнию еще тысячу. — Очень красивый пояс — в Нью-Йорке таких не увидишь. Что еще остается делать в Санта-Фе, как не покупать серебро?

— Что ему еще останется делать? — пробормотал Бруно.

Элси взяла купальную шапочку и обернулась к сыну, сверкнув быстрой, широкой улыбкой, всегда и для всех одинаковой.

— Дорогой, — проговорила она.

— М-м.

— Ты без меня будешь тут хорошо себя вести?

— Да, Ма.

Она нацепила на затылок купальную шапочку, взглянула на длинный, узкий, пунцовый ноготь и потянулась за пилочкой. Конечно, Фред Уайли был бы счастлив купить ей серебряный пояс — скорее всего, он и так явится на вокзал с какой-нибудь совершенно чудовищной штуковиной еще в два раза дороже — но не хотелось бы, чтобы Фред увязался следом в Калифорнию. А стоит его хоть чуть-чуть поощрить, как он не преминет это сделать. Нет, пусть лучше поклянется на вокзале в вечной любви, поплачет немного да и возвращается домой, к жене.

— Ну и веселенькая же была ночка, — продолжала Элси. — Фред первый его увидел.

Она засмеялась, пилочка выскользнула у нее из рук и где-то на полу притаилась.

— Я тут не при чем, — сказал Бруно холодно.

— Ну, конечно, дорогой, ты, разумеется, не при чем!

Рот у Бруно перекосился.

Мать в истерике ворвалась к нему в комнату в четыре утра и поведала, что на Пласа — дохлый бык. Сидит на скамейке, в шляпе, в пальто, и читает газету. Типичные школьные шуточки Уилсона. Бруно знал, что Уилсон не устанет об этом болтать, добавляя все новые подробности, покуда ему в башку не взбредет выкинуть какой-нибудь еще более дурацкий номер. Вчера вечером в Ла-Пласита, гостиничном баре, он, Бруно, обдумывал план убийства — а Уилсон тем временем наряжал околевшего быка. Даже в тех баснях, что Уилсон повсюду рассказывает о своей военной службе, он ни разу не упомянул, что убил кого-нибудь, хотя бы япошку. Бруно закрыл глаза, с удовлетворением вспоминая прошлый вечер. Часов этак в десять Фред Уайли и компания еще каких-то плешивых завалились в Ла-Пласиту на полусогнутых, толпой, как мужской кордебалет в оперетке, чтобы зазвать матушку на вечеринку. Его приглашали тоже, но он соврал матери, будто договорился с Уилсоном; а на самом деле ему хотелось поразмышлять на свободе. И прошлым вечером он сказал себе «да». В действительности он думал об этом с той самой субботы, когда состоялся разговор с Гаем, и вот снова суббота, и теперь — завтра или никогда; завтра, едва мать уедет в Калифорнию. Ему надоело уже спрашивать себя, а сможет ли он это сделать. Сколько времени он живет с этим вопросом внутри? Так долго, что нельзя уж и припомнить, когда все началось. Он чувствовал, что может сделать это. И внутренний голос твердил, не переставая, что время, обстоятельства, повод не могут лучше сойтись. Чистое убийство, без всяких личных мотивов! То, что Гай мог бы убить его отца, Бруно не рассматривал как мотив, ибо не очень-то рассчитывал на это. Может, Гая удастся уломать, а может, и нет. Главное — настало время действовать, потому что все складывается как нельзя лучше. Вчера вечером он еще раз позвонил Гаю домой и удостоверился, что тот еще не вернулся из Мехико. Гай в Мехико с воскресенья — так его мать сказала.

Он ощутил легкое удушье, будто кто-то пальцем давил на ямочку у горла, и потянулся рвануть воротник, но пижамная куртка была совершенно расстегнута спереди. Бруно в задумчивости принялся застегивать пуговицы.

— Ты не надумал поехать со мной? — спросила мать, вставая. — Если надумал, то заедем в Рено. Там сейчас Элен и еще Джорджи Кеннеди.

— Я заеду к тебе в Рено лишь по одной причине, Ма.

— Чарли… — она слегка покачала головой. — Ты не можешь потерпеть? Если бы не Сэм, мы бы сюда не поехали, правда?

— Конечно, нет.

Она вздохнула.

— Так не надумал?

— Мне здесь весело, — буркнул он.

Элси вновь посмотрела на свои ногти.

— Я до сих пор только и слышала от тебя, как здесь тоскливо.

— Это из-за Уилсона. Я больше с ним водиться не стану.

— Ты не уедешь обратно в Нью-Йорк?

— А что мне делать в Нью-Йорке?

— Бабушке будет обидно, если ты в этом году опять пропадешь.

— Когда это я пропадал? — Бруно слабо махнул рукой и вдруг почувствовал смертельную дурноту, такую дурноту, какой даже рвота разрешить не могла. Ощущение было знакомо, оно длилось всего минуту, но Боже, подумал Бруно, сделай так, чтобы на завтрак перед поездом не осталось времени, не позволяй ей произнести само слово «завтрак». Он весь напрягся и застыл, не шевеля ни единым мускулом, еле вбирая воздух через полуоткрытый рот. Прикрыв один глаз, другим он наблюдал, как мать движется к нему в бледно-голубом шелковом пеньюаре, опершись рукой о бедро, стараясь казаться проницательной — но какая уж тут проницательность, когда у нее такие круглые глаза. И к тому же она улыбалась.

— Что вы с Уилсоном еще затеяли?

— С этим говнюком?

Элси уселась на ручку кресла.

— Неспроста ты его клянешь, — сказала она, слегка встряхнув сына за плечо. — Постарайся не натворить ничего слишком ужасного, дорогой, — у меня как раз сейчас мало денег, чтобы за тобой все улаживать.

— Вытряси из него еще. И для меня тысчонку достань.

— Дорогой, — она приложилась к его лбу холодными спинками пальцев. — Я буду скучать без тебя.

— Да я, наверное, послезавтра приеду.

— Вот и повеселимся вместе в Калифорнии.

— Еще бы.

— Почему ты сегодня такой серьезный?

— Да что ты, Ма.

Она ущипнула жидкую прядь, свисшую на лоб, и направилась в ванную.

Бруно вскочил и заорал, стараясь перекрыть шум воды:

— Ма, я возьму денег оплатить счет!

— Что, мой ангел?

Он подошел ближе и повторил, потом, обессиленный, повалился в кресло. Он не хотел, чтобы мать узнала о междугородных звонках в Меткалф. Если скрыть это, все пойдет как по маслу. Мать не очень-то волнует, что он остается, то есть почти совсем не волнует. Может, у нее в поезде свидание с этим подонком Фредом или еще что-нибудь в таком же роде? Бруно кое-как вылез из кресла, чувствуя, что злоба на Фреда Уайли медленно подступает к горлу. Хотелось рассказать матери, что он остается в Санта-Фе, чтобы испытать самое сильное в своей жизни ощущение. Она бы перестала плескаться, не обращая на него никакого внимания, если бы угадала хоть частичку того, что это значит. Хотелось сказать: «Ма, очень скоро наша с тобой жизнь станет лучше, потому что я начинаю избавляться от Капитана». Выполнит Гай то, что с него причитается, или нет, но, если с Мириам все пройдет успешно, он, Бруно, запишет очко в свою пользу. Безупречное убийство. В один прекрасный день подвернется кто-нибудь, незнакомый пока, и можно будет заключить сделку. Бруно уперся подбородком в грудь, ощутив внезапный приступ тоски. Рассказать матери? Его мать и убийство совместить невозможно. «Мерзость какая!» — вот что она скажет. Обиженно, надменно он уставился на дверь ванной. До него вдруг дошло, что рассказать он не сможет никому и никогда. Только Гаю. Он снова уселся.

— Соня!

Он заморгал, когда мать хлопнула в ладоши. Потом улыбнулся. Тупо, представляя себе с тоскою, сколь многое произойдет, прежде чем он увидит это вновь, Бруно наблюдал, как гибко пружинят ноги матери, когда та натягивает чулки. Глядя на стройные линии ее ног, он всегда ощущал какой-то толчок, испытывал гордость. У его матери были самые красивые ноги, какие ему только приходилось видеть, — у молодых ли женщин, у старых. Зигфилд ее увел, но знал ли Зигфилд ей цену? А выйдя замуж, она опять окунулась в ту жизнь, от которой бежала. Скоро он, ее сын, освободит ее, а она-то и не догадывается.

— Не забудь послать это, — сказала мать.

Бруно вздрогнул, когда головы двух гремучих змей коснулись его. Это была вешалка для галстуков, которую они купили для Капитана, вся из перекрещивающихся коровьих рогов, увенчанная двумя засушенными змеенышами, что показывали друг другу языки, отражаясь в зеркале. Капитан ненавидел вешалки для галстуков, ненавидел змей, собак, кошек, птиц… Да что он любил-то? Вешалка из рогов доставит ему массу неприятных минут, поэтому Бруно уговорил мать купить ее. Бруно нежно улыбнулся вешалке. Не так-то уж и трудно было уговорить.