— Гай, я не шучу, — Бруно запинался, он, казалось, пьянел с каждой минутой.

— Всего доброго, Чарли, — произнес Гай и стал ждать, пока Бруно повесит трубку.

— Не очень-то бодро, — с вызовом сказал Бруно.

— А тебе какая разница?

— Гай, — жалобно заскулил тот.

Гай хотел было договорить, но в трубке что-то щелкнуло, и связь прервалась. На какое-то мгновение у него возникла мысль позвонить на станцию, чтобы его снова соединили с Бруно. Потом пришел к выводу, что тут нет ничего, кроме пьяной болтовни. И скуки. Неприятно, что Бруно заполучил его адрес. Гай крепко провел ладонью по волосам и вернулся в гостиную.

9

Все новости о Мириам, подумалось Гаю, меркнут по сравнению с тем, что они с Энн вместе идут по дорожке, усыпанной гравием. На ходу взяв ее за руку, он принялся глазеть на окрестности, и все, на что ни натыкался глаз, было чужестранным — ровный, широкий проспект, обсаженный деревьями-гигантами, похожий на Елисейские поля, статуи в военной форме на пьедесталах, а над этим всем — неведомые Гаю здания Эль Пасо де ла Реформа. Энн шла рядом, все еще не поднимая головы, почти приладившись к его неспешному шагу. Их плечи соприкасались, и он взглядывал, готова ли она заговорить, подтвердить, что он решил все правильно; однако уста ее все хранили задумчивое выражение. Ветер лениво шевелил пряди ее бледно-желтых волос, схваченных на затылке серебряным зажимом. Вот уже второе лето он мог наблюдать, как от солнечных лучей лицо ее постепенно золотеет, становясь почти одного цвета с волосами. Скоро кожа станет темнее волос, но Гаю больше нравилось, какая Энн сейчас — словно отлитая из белого золота.

Она обернулась на его пристальный взгляд со смущенной мимолетной улыбкой.

— Ты не мог этого вынести, да, Гай?

— Нет, не мог. И не спрашивай, почему. Не мог, и все.

Улыбка осталась, окрашенная недоумением, возможно, и досадой.

— Ты слишком многим пожертвовал.

Это задело его за живое. А ведь ему казалось, что все уже кончено, раз и навсегда.

— Я ее ненавижу, — раздельно произнес он.

— Ты не должен никого ненавидеть.

Гай нервно передернул плечами.

— Я ненавижу ее за то, что должен говорить об этом здесь, с тобой, на этой прогулке!

— Ах, Гай, в самом деле!

— Она вобрала в себя все, достойное ненависти, — продолжал он, глядя прямо перед собой. — Иногда мне кажется, что я в ней ненавижу все зло мира. Ни совести, ни понятия о приличиях. Вот что имеют в виду, когда говорят, что Америка косная, Америка продажная. Такие, как она, ходят на дурные фильмы, и снимаются в них, и читают в журналах сплетни об адюльтерах, и живут в бунгало, и заставляют мужей зарабатывать все больше денег, чтобы оплачивать вещи, купленные в кредит, и разбивают семью соседа…

— Перестань, Гай! Ты прямо как ребенок! — Энн слегка отстранилась.

— И оттого, что я когда-то любил ее, — добавил Гай, — любил все это, мне просто делается дурно.

Они остановились и поглядели друг другу в глаза. Он должен был сказать это — здесь и сейчас, сказать самое мерзкое, что только мог придумать. Ему хотелось пострадать, снести неодобрение Энн, то, что она, может быть, повернется и уйдет, оставив его гулять в одиночестве. Пару раз, когда он вот так зарывался, она уже оставляла его.

Энн произнесла тем отстраненным, лишенным всякого выражения тоном, который страшил Гая, ибо он чувствовал, что Энн вполне способна вообще бросить его и никогда не вернуться назад:

— Иногда я готова поверить, что ты все еще влюблен в свою жену.

Гай улыбнулся, и Энн смягчилась.

— Извини, — сказал он.

— Ох, Гай! — Энн сложила ладони умоляющим жестом, и Гай взял ее руки в свои. — Когда же ты, наконец, вырастешь!

— Я где-то читал, что люди не вырастают из своих чувств.

— А мне все равно, что ты там читал. Вырастают. И я тебе докажу, чего бы мне это ни стоило.

Гай внезапно почувствовал себя в безопасности.

— Разве могу я думать сейчас о чем-нибудь другом? — спросил он капризно, чуть понизив голос.

— Ты, Гай, думаешь, что никогда не был так близок к тому, чтобы отделаться от нее. О чем же еще тебе сейчас думать?

Гай вскинул голову. На крыше ближнего дома горели розовые буквы: ТОМЕ XX, и Гаю внезапно стало любопытно, что они значат, и захотелось спросить об этом у Энн. А еще ему хотелось спросить, почему рядом с ней все так легко и просто; но он из гордости не сделал этого, да и вопрос-то был чисто риторический — Энн не смогла бы ответить на него словами, ибо подлинный ответ заключался в ней самой. Так было с того первого дня, как они встретились в пропыленном полуподвале Института Искусств в Нью-Йорке, с того ненастного дня, как он забрел туда и окликнул единственное в пределах видимости живое существо, облаченное в красный китайский дождевик с капюшоном. Красный дождевик обернулся, и его обитательница сказала: «В комнату 9А вы можете попасть с первого этажа. Так что ни к чему было вам сюда спускаться». И потом — легкий, веселый смех, от которого неизъяснимым каким-то образом моментально испарилась всякая досада. Мало-помалу он научился улыбаться, все еще побаиваясь ее, с презрением поглядывая на ее новую темно-зеленую машину с откидывающимся верхом. «Машина — вещь полезная, — говорила Энн, — особенно если живешь на Лонг-Айленде». В те дни он все на свете презирал, и занятия по тому или иному предмету, которые он посещал во множестве, лишь служили проверкой — насколько хорошо он уже знает все то, о чем рассказывает преподаватель, или как скоро может это освоить и оставить курс. «Неужели ты думаешь, что без знакомств можно чего-то добиться? Тебя даже сейчас могут выгнать, если ты не постараешься понравиться». В конце концов он согласился с ее точкой зрения, единственно правильной, и поступил на год в элитарную Архитектурную Академию в Бруклине, через отца Энн, который был вхож к кому-то из руководства.

— Я знаю, Гай, — внезапно сказала Энн, нарушив молчание, — знаю, что в тебе есть потрясающие способности к счастью.

Гай быстро кивнул, хотя Энн и не смотрела на него. Ему стало немного совестно. Это Энн как раз имела способности к счастью. Она была счастлива сейчас, была счастлива и до того, как встретилась с ним, и если что-то на короткие мгновения и омрачало это счастье, так только он и его проблемы. Живи он с Энн, он был бы счастлив тоже. Он уже говорил ей об этом, но именно сейчас ему претило повторять свои слова.

— Что это? — спросил он.

Под деревьями парка Чапультепек показалось большое круглое здание, все из стекла.

— Ботанический сад, — сказала Энн.

Внутри не было ни души, даже смотрителя. Пахло теплой, влажной землей. Они бродили по дорожкам, читали непроизносимые названия, которые запросто могли явиться с другой планеты. У Энн здесь было любимое растение. Три года она наблюдала за тем, как оно подрастает, каждое лето заходя сюда со своим отцом.

— Только мне никак не запомнить названия, — посетовала она.

— А зачем тебе его помнить?

Они перекусили в кафе Сэнборна вместе с матерью Энн, потом походили по магазинам, пока миссис Фолкнер не настало время вздремнуть. Миссис Фолкнер была тонкая, нервная, энергичная женщина, такая же высокая, как Энн, и для своих лет такая же красивая. Гай очень привязался к ней, потому что она тоже была к нему привязана. Вначале он воображал себе ужасные препоны, которые станут чинить ему богатые родители Энн, однако ни одной в действительности не оказалось, и мало-помалу он избавился от подобных мыслей. Тем вечером они вчетвером отправились на концерт в Бельяс-Артес, потом поужинали в ресторане «Леди Балтимор» напротив отеля «Риц».

Фолкнеры сожалели, что Гай не сможет провести лето вместе с ними в Акапулько. Отец Энн, коммерсант, занимающийся импортом, собирался строить склад в тамошнем порту.

— Не можем же мы надеяться, что его заинтересует склад, когда он собирается строить целый загородный клуб, — заметил мистер Фолкнер.