— Отдай, — сказал Кривцов. — Поделюсь.

— Брешешь.

— Откуда ты про тайник узнал?

— Видел. Как это… как прятали, видел. Парень, рыжий такой, в камуфляже. Как только он ушел, я и подумал… Что у тебя там? Барахло, небось?

— Мефедрон.

— Уууу, — на лице воришки мигом отобразилось сожаление — скорее всего, о том, что не успел найти пакетик пораньше.

— Аккуратнее надо быть, — посоветовал Кривцов. — В следующий раз может действительно героин попасться. Мне не жалко, но с опиатами лучше не связываться.

— Угу, — снова пробормотал парень и обмяк.

— Ну? — Кривцов ослабил хватку и выжидающе посмотрел на него. — Я, я же сказал, поделюсь.

Парень медленно протянул руку и сунул Кривцову в ладонь мятый пакетик. Кривцов тщательно исследовал упаковку — пленка была влажная, то ли от погодных условий, то ли от потных ладоней воришки, но, главное, целая. Кривцов поднял глаза и увидел, что парнишка смотрит на него, а за глазами — Кривцов тут же забыл про мефедрон — ярко сияет нейрокристалл.

— И чем занимаешься? — спросил Кривцов, сидя на полу в обшарпанной кухоньке у нового знакомого и чувствуя, как кожа покрывается мурашками. Он кивнул сам себе — не прогадал. Он ощущал редкое расположение к собеседнику и желание свернуть горы, но гор под рукой не было, поэтому приходилось просто говорить.

— Да всем понемногу. Я, знаешь, птица свободная. Хочу — летаю, хочу — в гнезде сижу, хочу — сру кому-нибудь на голову.

Кривцов рассмеялся.

— Нет, правда! Вот прошлым летом листовки у метро раздавал, потом курьером устроился, потом надоело деньги дяде отдавать — так я взял гитару и пошел по электричкам. Пою я хорошо, репертуар проверенный, ну, знаешь, такой, чтобы эти дачники слезы пустили, барды там, или про любовь, или вот, моя коронная-то была, про маму… Как там… «Мама… мама..» Тьфу, блин, забыл. Но все рыдали, зуб даю!

Он сосредоточенно замолчал, пытаясь вспомнить слова песни, но слова не вспоминались, и он запел «на-на-на», барабаня пальцами по столу. Голос у него оказался и впрямь очень приятный — сильный и чистый, Кривцов легко мог себе представить этого парня с гитарой, бродящего по вагонам и вгоняющего в слезы стареющих домохозяек.

— А потом я так и сказал себе, мол, Илюха — это я, Илюха, — а давай-ка ты попробуешь остепениться. Ну я и попробовал — устроился барменом. Хорошо зарабатывал, между прочим, чаевые неплохие, иногда кто косячком угощал. Но надоело. Мне вообще все быстро надоедает.

— Это правильно, — сказал Кривцов. — Нельзя привязываться.

— К чему привязываться?

— Да вообще ни к чему. Любить надо, а не привязываться.

Илюха посмотрел на него, соображая.

— Это ты хорошо сказал, — одобрил, наконец, он. — Только я, знаешь, предпочитаю не задумываться. Я живу, как живется. Жизнь-то, знаешь, штука классная, если не задумываться. Если не думать, как оно там будет, так и получается, что будь что будет, верно?

— Верно, — подтвердил Кривцов. Нейрокристалл Илюхи расцветал перед ним — сквозь серебристую оболочку виднелись нежные лепестки, голубые, палевые, золотые. Да, явно стоило его угостить. Поистине, великолепный образец. Кривцов смотрел на него и чувствовал единение с миром.

— А сам-то чем занимаешься? — спросил Илюха.

— Я — бог, — просто ответил Кривцов. Слова вырвались сами собой, но были правильными, он это чувствовал. Сейчас, с Илюхой, можно говорить все, что угодно. Ему было хорошо. Он был богом и любил весь мир. Даже слякоть за окном.

— А что делают боги? — спросил Илюха.

— Любят.

— Кого?

— Всех.

— И меня?

— И тебя.

— Ну и идиот, — сказал Илюха, и Кривцов не обиделся.

— Ты, ты тоже — бог, — сказал он. — Ты свободен, ты не привязываешься к своему туннелю реальности, а значит — ты находишься везде и одновременно нигде. Ты не оцениваешь происходящее, выпадаешь из системы отсчета. А значит, воспринимаешь мир без искажений, накладываемых твоим сознанием. Искажений, которые мешают тебе любить этот мир, вроде грязи под ногами или девицы, от которой никак не удается отделаться. Понимаешь?

— Неа, — сказал Илюха. — Я же говорю, я не задумываюсь. Это моя позиция, понимаешь? Пырин… Прын… принципиальная.

— Значит, ты бог— слепец. Бог эгоист. Ты можешь сделать мир лучше, но не хочешь, потому что предпочитаешь не задумываться. Правильно это, как по-твоему?

— Неа, — снова сказал Илюха. — Я не бог. Слушай, ну какой я бог, если я сегодня твою скорость потырил? Не укради, все такое. Я — далеко не ангел! Вот ты — другое дело. Всепрощение, не иначе! Я б себя за такое знаешь как бы уделал? Как бог черепаху…

— Погоди, — остановил его Кривцов. — причем тут я, ты? Мы все — одно.

— Вы — это кто?

— Мы. Ты, я. Боги. Все, кто смог вырваться. Это в мире есть ты, я и прочие. А там, за его пределами — есть только мы, — Кривцов откинулся на спинку кресла и закурил. — Представь много-много лиц. Разных. Красивых, уродливых, женских, мужских — всяких. Знаешь ли ты, какое лицо покажется нам самым красивым? Твое? Мое?

— Ну, не твое уж точно!

— Это правда, — Кривцов улыбнулся. — Самым привлекательным нам покажется лицо, которое получится, если все эти лица свести воедино. Понимаешь? Самое усредненное и будет самое красивое. Странно, да? Мы же все — индивидуальности и гордимся этим… Но долбаная природа считает иначе. Или зайди в любую церковь, посмотри на нейрокристалл Христа… Он белый. Кто-то говорит — серебряный, кто-то утверждает, что он меняет цвет, но это все ерунда. Он — белый. Как свет, собранный из всех оттенков спектра, так и спаситель собрал в себе все возможные нейрокристаллы — от грязно-серых и насквозь проржавленных до почти неотличимых от его собственного. И это, — Кривцов наклонился, чувствуя, как заходится сердце и потеют ладони, — знак для нас. Мессия — всего лишь тот, кто вобрал в себя весь мир, все его проявления. Не я, не ты, не они — мы. Если опуститься до обывательского мировоззрения, то можно сказать: все накопленное человечеством добро, и зло тоже. Но поскольку добро и зло — понятия искусственные, созданные человеком, от морали вообще придется отказаться. Праведник — не более, чем тот, кто собрал в себе все грехи…

Домой Кривцов добрался затемно. Утренний снегопад сменился холодным дождем. Эйфория осталась в прошлом, вызвав острое сожаление — как он умудрился отдать целый грамм случайному знакомому?

У подъезда его ждала Жанна.

— Тебя не было, — сказала она. — Я хотела… забрать Ро.

Как не вовремя!

— Прости, — сказал он. — Неожиданно возникли дела.

Мокрый, с распухшей от дождя и злости головой, он наконец открыл дверь своей квартиры. Стащил мокрые ботинки, стряхнул с волос лишнюю влагу, швырнул куртку в ванную.

Кристалл Ро лежал на столе. Кривцов отдал его Жанне. Не успел закрыть за ней дверь, как позвонила Ольга.

— Мы можем увидеться завтра? — сказала она холодно. — Надо поговорить.

Пришлось согласиться, поскольку иначе разговор затянулся бы надолго.

Кривцов прошел в свою комнату и повалился на диван.

— Скажи мне, Веня, — сказал Андрей, появляясь на пороге, — ты хотя бы дал себе труд просмотреть память Родиона?

— Что?

— Память Родиона. Ты перекачал ее в свой компьютер, и..?

— Кофе… Если хочешь поговорить — сделай кофе.

— Будет сделано. Хозяин, — процедил сквозь зубы Андрей и вышел.

Вернулся он с чашкой. Кривцов со вздохом сел на диване и сделал большой глоток. Кофе был горячим, и он закашлялся, пролив большую часть на свитер.

— Черт!

— Так что с памятью? Или ты, пока меня не было, устроил себе марафон на всю неделю?

— Я, я переписал память, но не смотрел. У меня было много… другой работы.

— Ага. Веня, я тебе не баба, мне можешь не врать. Значит, память ты не смотрел.

— Да что в ней может быть такого? — разозлился Кривцов. — Я хотел взглянуть на то, что этот кристалл из себя представляет. Но тут Левченко был прав — он не изменился. Совсем.