Молотов произнес ответный краткий тост.

Холодная атмосфера приема так и не изменилась до конца вечера, хотя на следующий день немецкие газеты подчеркивали «теплую» и даже «дружественную» обстановку приема.

14 ноября советская делегация давала ответный обед.

Огромный приемный зал на втором этаже посольства был залит ярким светом гигантских люстр, свисавших над богато сервированными столами. Взад и вперед сновали официанты из берлинских ресторанов.

Из немецких лидеров первым появился Геринг, который, казалось, с большими усилиями тащил свой объемистый живот. Одет он был, как ему было свойственно, нарядно, крикливо. В его руках искрился перламутром и драгоценными камнями расцвеченный маршальский жезл, с которым он нигде в торжественной обстановке не расставался.

Герман Геринг всегда принимал величественную позу. Он имел на это основание, так как был близким другом «фюрера», вторым лицом в нацистской политической иерархии и являлся хозяином крупнейших промышленных предприятий Германии, владельцем целого треста «Имперские заводы Германа Геринга» по добыче и использованию германской руды. Гитлер доверил ему создание германского военно-воздушного флота, присвоив звание рейхсмаршала. Как влиятельному лицу в среде промышленно-финансовой олигархии Герингу были поручены разработка и проведение «четырехлетнего плана» развития экономики Германии, нацеленной на войну. Он располагал огромным личным капиталом, скупал особняки и имения.

Когда приемные комнаты посольства уже были так переполнены, что трудно было передвигаться, открылись двери в большой зал и гости направились к обеденным столам. Через несколько минут, после того как гости уселись, министр иностранных дел СССР начал тост. Пока переводили речь на немецкий язык, я вышел из-за стола и быстро связался с Москвой, продиктовав сообщение о приеме в посольстве и передав содержание имевшейся у меня на руках речи, сообщил о том, что ожидается ответная речь Риббентропа. Но этой речи мы так и не услышали и вот почему.

Берлин часто подвергался налетам английской авиации, хотя они и не причиняли серьезного ущерба городу. В налетах обычно участвовало небольшое число самолетов, и только некоторым из них удавалось проникнуть в центр города и сбросить несколько зажигалок и небольших фугасных бомб. Такие бомбы были в разное время сброшены англичанами у Потсдамского вокзала, в Тиргартене, на площади Виттенберга. Спустя несколько часов после таких бомбежек в результате оперативно принятых немцами мер все повреждения быстро устранялись.

Иностранных корреспондентов часто вывозили на места бомбежек, для того чтобы доказать лживость информации из Лондона, обычно преувеличивавшей результаты налетов на германскую столицу. Несмотря на немецкие опровержения, англичане продолжали упорно твердить о том, что их авиация бомбит военные объекты города.

Однако ночные тревоги начинали все более изматывать берлинцев и бесили Геринга, который в свое время принес клятву не допустить в город ни одного чужого самолета.

В дни пребывания в Берлине советской делегации распространялись слухи о том, что англичане собираются преподнести «сюрприз» москвичам, продемонстрировав перед ними свое «искусство в воздухе». Налета ждали уже в первый вечер визита, но, к удивлению всех, тревоги не было.

В описываемый мной вечер в момент, когда Риббентроп поднялся и, взяв бокал с шампанским, хотел было уже произнести «Уважаемые дамы и господа», как вдруг раздались знакомые берлинцам тревожные звуки сигнала противовоздушной обороны, извещавшие о том, что вражеские самолеты приближаются к Берлину. Риббентроп молча опустил бокал, так и не сказав ни слова. Все гости поспешно, но без всякой суеты вышли из-за столов и направились к выходу.

Была удивительно светлая лунная ночь. От здания посольства с шумом отходили автомобили. Многие пешком торопились добраться до ближайшего убежища в «Адлоне».

В чьей-то машине я прибыл в «Бельвью». Где-то на окраине города вспыхнули прожекторы, обшаривая небо. На ступеньках подъезда дворца стояли сотрудники МИД СССР, прибывшие с министром из Москвы. Для них налет авиации на город был еще новым явлением. Вот что-то засверкало в небе и повисло в воздухе. Это была сброшена самолетом осветительная ракета. Вдали раздались отдаленные глухие выстрелы. Немецкая охрана попросила нас спуститься в подвал здания, представлявший собой маленькое кафе. Через несколько минут послышался сигнал «отбой».

Все разошлись на отдых. Я решил не уходить домой и терпеливо ожидал новостей. В Москву мне, однако, не о чем было сообщать. Но вот меня вызвали из бюро ТАСС на Клюкштрассе и сообщили, что германское информбюро только что передало сообщение о состоявшейся в момент воздушной тревоги заключительной беседе между главой советской делегации и Риббентропом. Я записал дословный текст этого сообщения и ознакомил с ним членов делегации. Все они были удивлены и возмущены тем, что немцы односторонне дали в печати сообщение об указанной встрече.

Утром 14 ноября было опубликовано краткое официальное коммюнике о советско-германских переговорах. В нем лишь говорилось, что во время пребывания советской делегации в Берлине происходил обмен мнениями и что он протекал «в атмосфере взаимного доверия и установил взаимное понимание по всем важнейшим вопросам, интересующим СССР и Германию».

В этот же день в 11 часов поезд с советской делегацией выехал из Берлина.

Так закончился визит, к которому было привлечено большое внимание. Отсутствие конкретного коммюнике о советско-германских переговорах давало повод иностранным политикам делать самые разнообразные спекулятивные выводы об отношениях между Берлином и Москвой. В основном все многообразие слухов и толков, распространяемых в Берлине в этой связи, сводилось к следующему.

Гитлер якобы пытался убедить русских в том, что с Англией в военном отношении все покончено, ее империя развалилась и что наступило время договориться о перераспределении сфер интересов в Центральной Европе и в Африке. Что касается Европы, то Гитлер и Риббентроп дали понять, что в этом районе уже нет никаких проблем, так называемая «новая Европа» формируется по германским планам. Другое дело — освобождающиеся колонии Англии. Здесь Германии и Советскому Союзу есть о чем поговорить. Как передавали тогда некоторые «осведомленные лица», якобы к удивлению и раздражению Гитлера, эти нарисованные им и его министром перспективы раздела английского наследства не действовали на Москву. Сообщали даже, что во время одной из риббентроповских сентенций о фактическом крахе Британской империи со стороны русских было не без сарказма замечено, что если с Англией уже все покончено, то зачем переговоры вести не в самой имперской канцелярии, а в бункере и слушать, как падают английские бомбы на Унтер дер Линден?

По сообщениям тех же кругов, русские не давали себя увлечь рассказами о перспективах в Африке и Азии, а стремились выяснить, что собирается Гитлер далее делать в Европе. Они интересовались взглядами Германии на черноморские проливы, позицией гитлеровцев в отношении Румынии, Болгарии, Югославии. Русские, как рассказывали, требовали объяснения, зачем германская «миссия» находится в Румынии, с какой целью немецкие войска посланы в Финляндию. Почему все это делается без консультации с Советским Союзом, как того требует советско-германский договор? Все эти вопросы приводили Гитлера в бешенство, но, опасаясь открытого разрыва, он пытался оправдываться, а затем якобы пошел на такой шаг, который, по его мнению, должен был сломить упрямство Москвы и убедить «подозрительных русских» в его добрых к ним намерениях: Гитлер предложил Советскому Союзу присоединиться к «пакту трех». Но русские, к страшному удивлению Гитлера, не пошли и на это, настаивая на урегулировании возникших проблем на юге и севере Европы.

Через такого рода нагромождения инспираций и дезинформации в отношении переговоров все же пробивалась одна трезвая мысль о том, что правительство СССР, обеспокоенное дальнейшими планами немецкой агрессии в Европе, пыталось сдержать Гитлера, давая ему понять, что в вопросах защиты интересов народов Европы и безопасности СССР не может быть никакого компромисса.