— Кончилось твоё учение, — сказал Даниил.
Впервые за время разговора он поднял взгляд на княжну — и тут же опустил.
Но как прекрасны были глаза Анны, глядящие в упор и ласково, поставленные широко, как у косули, зелёные, как несозревший крыжовник!..
Ярко пылали светильники, за их колеблющимся пламенем фигура митрополита с посохом в руке казалась неземной и грозной.
Даниил распростёрся на каменных плитах собора:
— Святой отец! Отмени княжий указ! Позволь удалиться в пустынь!
Митрополит вышел из ореола светильников и вновь стал невысоким, тучным и к тому же весьма настороженным старичком. Всякого подвоха ждал он ежечасно в этой варварской стране.
— Указы мирские, сам знаешь, мне неподвластны. Отчего господина ослушаться хочешь?
Светильники отражались в глазах Даниила, и смятения был полон его голос.
— Пролился я, как вода...
— Покайся.
— С детства знаешь меня, отче. Я вырос в обители, смиренно постигал многие науки, пока не призван был ко двору для наставления княжны. Но какой силой теперь укреплю дух и веру её, когда умер Бог во мне!..
— Кайся, грешник! — произнёс митрополит сурово.
— Страшен и сладок мой грех. Люблю... всей силою любви земной...
— Кого? — отступил митрополит.
— Госпожу свою... Анну!
— Замолчи! — Феопемпт испуганно оглянулся.
— Не гони, святой отец, ибо отринул меня Господь!.. Она одна — моё божество. Прекрасны глаза её голубиные, и нет пятна на ней...
— Замолчи, не скверни Писание!
Феопемпт схватил чашу со святой водой и выплеснул на Даниила. И тот затих на полу, обхватив голову руками. Митрополит озадаченно постоял над ним, потом повернулся и снова исчез в ореоле светильников, и Даниил услышал его недовольный голос:
— Сам грешил — сам неси крест свой... Возьми в дорогу псалтирь. Десять псалмов с утра, десять вечером, постись семь дней в неделю. Плоть умерщвляй бичеванием...
Натыкаясь на амвоны и ножки светильников, Даниил полз следом за ускользающей фигурой митрополита.
— Душа бессмертна, — слышался голос Феопемпта и удалялся вместе со стуком его посоха, — Божья милость безгранична... А мы и без того с князем каждый день ссоримся. Не хочу...
— Отче! Не уходи! На погибель обрекаешь!..
Ответа не было, шаги затихли во тьме.
3
В тот же день,
по литургии
— Ну? — вынырнула из-за крыльца Янка. — Разузнал? Про франкского короля?
Злат кивнул:
— Всё узнал.
— Ну, говори же, — нетерпеливо теребила его Янка, пока Злат, зачерпнув ковшом из бадьи, жадно пил воду.
— Коня его, — сообщил Злат, обтерев усы, — зовут Троль.
— И всё?..
— Нет. Меч зовут Сигфус.
— А сам? — Янка топнула от нетерпения.
— Сам же король именуется Генрих, победил на турнире графа де Оверни и дважды выбил из седла герцога Анжуйского...
— А какой он? Молодой, красивый?
— Кто? Герцог?
— Король!
— Этого не ведомо, — отвечал Злат. — Ты вот у меня — красавица! — И, оглядевшись, сгрёб отчаянно отбивающуюся Янку в могучее своё объятие.
Для переговоров отведена была княжья гридница, ярко освещённая по этому случаю сальными свечами в медных, византийской работы, канделябрах. Ярослав и епископ Роже сидели за концами стола, крытого парчовой скатертью, а за их спинами толпились княжьи мужи, священнослужители и дьяки. Стопки пергаментов лежали на столе и несколько десятков счётных палочек с зарубками.
— «...мехов лисицы и горностая, — читал Бенедиктус по списку, — король Ярослав даёт, по означенной договорённости, в количестве ста шкур...»
— Ста и двадцати, — с улыбкой уточнил Ярослав, придвигая ещё две палочки к уже выросшей возле Роже горке.
— «Сосудов золотых и серебряных, — продолжал читать Бенедиктус, — двадцать четыре...»
— Двадцать пять, — щедро придвинул лишнюю палочку Ярослав.
— «Святую же книгу Евангелие на славянском языке, украшенную жемчугом, — одну», — завершил чтение Бенедиктус, а Ярослав развёл руками и согласился:
— Одну.
Затем последовал обмен пергаментами, и долго скрипели перья, совершая многочисленные подписи; сыпался на подписи песок, капал на них расплавленный сургуч, и вонзались в сургуч королевская и княжеские печати.
— Теперь, — приветливо улыбаясь князю, молвил Роже, — когда размер приданого оговорён, нашей стороне хотелось бы получить ваши письменные гарантии относительно девичьей незапятнанности невесты. Вот текст хартии. — Он взял пергамент из рук Бенедиктуса.
Но пергамент застыл в руке епископа на полдороге, и улыбка сползла с его лица: князь оставался недвижим, лишь брови его тяжело сдвигались.
Роже пояснил несколько упавшим голосом:
— История знает случаи, когда невест приходилось возвращать вместе с приданым... а это хлопотно...
— А известны истории случаи, — сдерживая гнев, отвечал Ярослав, — когда непочтительные послы уезжали и без невесты, и без приданого?
Бенедиктус что-то шепнул Роже на ухо, и тот заговорил быстро и примирительно:
— Хорошо, хорошо... Если наша просьба оскорбительна вашему величеству, мы берём её обратно!
— Стыдно вашей святости! — Ярослав медленно отходил от гнева. — Анна ещё дитя малое!
— Именно поэтому, — подхватил тотчас Роже, вновь возвращая любезную улыбку на уста, — ради общего спокойствия хотелось бы взамен гарантии иметь в числе сопровождающих принцессу лиц некую сугубо охранительную особу...
— Особа будет, — недолго подумав, кивнул согласно князь и приказал: — Янку!
«Янку, Янку»... — тотчас зашелестело среди княжьей свиты, протопали шаги, шевельнулись стенные ковры, раскрылись двери, обнаружив суету в сенях, и спустя минуту запыхавшаяся Янка явилась в гриднице пред княжьи очи.
При виде черноглазой красавицы Бенедиктус заметно оживился, епископ же оглядел её весьма кисло и неуверенно кашлянул:
— Пусть ваше величество простит нам нашу настойчивость... но нельзя ли при этой особе... иметь ещё одну охранительную особу, ибо... Ибо...
— Можно, — понятливо согласился князь и, подмигнув Янке хитрым глазом, повелел: — Отрока Злата сюда!
За переговорами был пир, венчавший их успех, и закончился он, когда на улице уже стемнело и в греческом подворье тускло засветились занавешенные окна.
Митрополит Феопемпт вошёл в свою мраморную горницу, сердито поставил в угол чёрный кипарисовый посох и опустился в кресло.
Чуть улыбаясь насмешливыми губами, Халцедоний смотрел на митрополита:
— Догадываюсь, что русский архонт не внял совету власти духовной?
Феопемпт отметил недружелюбным взглядом его улыбку.
— Условия брака уже оговорены... Не хочет Ярослав слушать наших советов.
— А может быть, ты плохо советовал, отче? Ты напоминал ему о карающем греческом огне?
— И о греческом огне, и об адском пламени... — Митрополит устало махнул рукою. — Легко тебе говорить, Халцедоний: вчера ты плёл свои сети в Месопотамии, сегодня — на Руси, а завтра уплывёшь обратно в Константинополь. Пожил бы здесь... Всюду безверие и гордыня, пьянство и похоть, в домах гусли и скоморохи... Далее иноки одолеваемы плотскими желаниями... грешно возлюбив княжён своих. Оставь меня, патрикий, я смиренно служу одному Богу, политика — не моё дело!
Глаза Халцедония холодно блеснули.
— Политика священной Византии, — произнёс он, — дело каждого из её подданных.
— Это истинно, — поспешил согласиться Феопемпт.
— И сам Бог нам не простит, если упустим случай напомнить архонту, как губительна гордыня. — Халцедоний поднялся и, по своему обычаю, как делал всегда, когда был возбуждён, закружил по горнице. — Если Ярославу не страшны ни греческий огонь, сжигающий его суда, ни адское пламя, сжигающее душу, у греков есть другое оружие! Незримое, как угар, нежданное, как нож в спину, медленное, как яд, верное, как смерть. Древнее, как мир. И я, Халцедоний, сам — это оружие!