Халцедоний выпил кубок вина и, довольный собой, совершив последний круг по горнице, вернулся на ложе.

   — И большое приданое выторговали франки? — спросил он, легко перейдя с пафоса на обычную речь.

   — Не менее чем на тридцать тысяч динариев...

Халцедоний щёлкнул языком:

   — Что она, так нехороша собой, юная княжна?

Феопемпт пожал плечами:

   — Ей нет ещё семнадцати... и росла она с братьями... Кто мог разглядеть в ней красоту?

   — Но как же... — начал было Халцедоний и вдруг смолк, осенённый мыслью, от которой замер, словно в хищной стойке. — Постой... а о каких же иноках, одолеваемых плотскими желаниями, ты говорил сейчас?..

4

В седмицу 4 по Пятидесятнице,

в Царьграде

ара стояла в Константинополе, и казалось, что Священный дворец плывёт в знойном воздухе, и не спасала ни близость моря, ни тень садов, ни бьющие повсюду фонтаны, ни опахала, ни прохладное вино. Одни павлины, как ни в чём не бывало, бродили по аллеям, распускали хвосты, и солнце отражалось в их блестящих перьях.

Логофет Лихуд, обнажённый, возлежал под опахалами в сени струй и слушал нотария, который неприятным, сиплым голосом читал пергаментный свиток:

   — «... на условие епископа включить в приданое мощи Святого Климента русский архонт ответил отказом, однако согласился дать за дочерью семнадцать слитков чистого золота, каждый стоимостью в триста динариев, двадцать пять золотых и серебряных сосудов ромейской работы...»

   — Нагло захваченных Владимиром в Херсонесе, — заметил Лихуд. — Продолжай.

   — «...а также мехов и монет, в количестве неустановленном. В настоящее время посольство с ценностями и дочерью архонта приближается к границе Польши и, когда моё донесение достигнет ушей благочестивого василевса, пересечёт её. — Нотарий откашлялся. — Побуждаемый к действию необходимостью использовать некоторые, ставшие мне известными, обстоятельства, дабы строго вразумить архонта, возомнившего себя равным багрянородному василевсу, жду указаний срочно отправиться...»

Лихуд поморщился — сипенье нотария стало ему невыносимым — и протянул руку за свитком. Пробежал его до конца и задумался.

   — Платье, — приказал Лихуд и встал. Тотчас двое веститоров накинули на него алую тунику и лорум. — А ты ступай и расскажи этериарху, сколько ты выпил сегодня холодного вина.

   — Благочестивый Лихуд! — в ужасе упал нотарий на колени, но возникли двое стражников и мгновенно уволокли его.

Лихуд двинулся по саду. Юного императора Константина Мономаха он увидел издали, среди цветов и прекрасных женщин. Василевс, хохоча, ловил ртом виноградные ягоды, которые также со смехом бросали ему красавицы. И сам он был разодет ярко, как женщина, и напомажен, и Лихуду показалось, что до него даже издали доносится от василевса запах тончайших духов.

Он остановился, подумал и повернул обратно. Слуги в той же отточенной последовательности сняли с него лорум и тунику, и Лихуд опять лёг.

   — Нотария, — приказал он.

   — Нотарий только что ослеплён, — доложил веститор. — По приказу этериарха.

Лихуд снова недовольно поморщился:

   — Но мне теперь нужны его глаза, а не голос. Пришлите зрячего.

Спустя мгновение явился другой нотарий и уселся наготове с восковой дощечкой.

   — «Святейший император, — продиктовал Лихуд, — рассмотрел... рассмотрел, — повторил он, — эпистолию своего тайного посланника и резидента Халцедония и повелевает указанному Халцедонию приступить к осуществлению предложенного им плана. Июня 27 дня, 3 индикта, 6556 года, исходящий номер семь. Логофет Лихуд». Гонца к Халцедонию, — добавил Лихуд, — послать немедля на самой быстроходной хеландии.

5

В седмицу 6 по Пятидесятнице,

на день равноап. Ольги

  в Польше то лето было сухим и жарким.

Посольство медленно двигалось на запад по дороге, едва заметной среди пожжённых солнцем трав.

Впереди, как всегда, трусил на муле епископ Роже, за ним ехали Бенедиктус и рыцари. Со скрипом тянулись телеги с припасами и провиантом, — их, никем не понукаемые, тянули коротконогие степные лошадки. Зато третий возок был затянут паволокой и окружён плотным строем пеших воинов. Иногда на ухабах в нём глухо позвякивал металл, и лица воинов становились тогда ещё суровее от сознания высочайшей ответственности.

За воинством катилась устланная сеном и мехами повозка, и в ней с шапкой черешни сидела улыбающаяся Янка. Норовя ухватить выбившийся клок сена, за повозкой шёл могучий конь, и на коне высился не менее могучий седок без шапки. По тому, как преданно глядел отрок на Янку, в нём можно было признать Злата, да так оно и было.

Проедет и эта повозка, поклубится за нею пыль, и некоторое время дорога будет пуста, но потом лягут на неё ещё две тени, и прежде, чем появятся последние, отставшие путники, мы услышим голос.

   — «Бонжур» — так здороваются франки днём, — говорил Даниил. — «Бонсуар» же говорят вечером. Повтори.

Анна сидела боком на белой кобылке, а Даниил шёл рядом, придерживая лошадь под уздцы. Он загорел в дороге, и походка его была лёгкой.

   — Бонжур... бонсуар, — сосредоточенно повторила Анна, хмуря те места, где у всех, кроме рыжих, находятся брови.

   — Письменно к королю обращаются: сир...

   — Сир, — повторила Анна.

   — Но устно лиц королевского звания надлежит именовать «вотр мажесте» — ваше величество. Священников франки называют «ваша святость», рыцарей — «ваша честь». Герцоги и графы именуются «светлостью», вассалы же зовут их — «мой сюзерен».

   — Зачем столько названий? Не проще ли называть всех — «господин»?

   — Дело не в словах, Анна, — терпеливо объяснил Даниил, — а в сути вещей. Титул напоминает каждому о его назначении: рыцарь сражается за короля, священник молится за него перед Всевышним, крестьянин трудится на ниве, чтобы пропитать их.

   — А король?

   — Король отвечает перед Богом за всех.

   — А королева?

   — Она украшает его престол, — ответил Даниил, но Анна осталась неудовлетворённой ответом.

Немного поразмыслив, она покачала головой:

   — Но королеве тоже могут прийти государственные мысли! Ну, например, я скажу: вотр мажесте, у франков хорошие мечи, ценятся дороже арабских, мне Шалиньяк сказывал. Почему бы не послать торговых людей на Русь? А с Руси они привезут мёда, мехов... яблок и орехов из нашего сада в Берестове...

Даниил, сдержав улыбку, стал подбирать поводья, но Анна смотрела на него требовательно, ожидая ответа.

   — Боюсь, король ответит, что это не твоё дело, Анна, — отозвался Даниил. — Государственные дела решают мужчины.

Анна дёрнула плечом и хмыкнула несогласно.

   — Если король так ответит, он глуп, — заявила она. — Разве отец не советовался с матерью, когда Эймунд хотел увести варягов из Новгорода?.. Нет, — убеждённо сказала Анна, — король ответит: ты молодец, Анна, и я обязательно сделаю, как придумала моя... Как он обратится к королеве?

   — Он скажет: ма шер, мой друг.

   — Ма шер, — повторила Анна. — Мон шер — я скажу королю... А как я обращусь к наследнику?

Ответа не было, и Анна поворотила лицо к монаху:

   — Даниил! Как называют наследника престола? — Даниил продолжал молчать, медля с ответом. — Ага, умный Даниил! Вот, наконец, и ты чего-то не знаешь!

Печальная улыбка тронула губы Даниила.

   — Наследника ты назовёшь просто — «мои фис». Мой сын...

   — Сын, — повторила Анна, удивлённо вслушиваясь в это знакомое, но внезапно наполнившееся для неё новым смыслом слово. — Мон фис... — И сложила фразу: — Бонжур... мои фис!..

Между Янкой и Златом тоже происходила в это время поучительная беседа: