Дьюла приложил палец к губам и стал делать вид, что расправляет хворост.
— Если спасти меня пришёл, — тихо сказала Агнеш, — так не трудись, бесполезно.
— Сам вижу. Я тебе «спасибо» пришёл сказать, что меня спасла во второй раз.
— Это когда?
Дьюла хитро ухмыльнулся её якобы незнанию.
— А разве не ты наслала ветер, когда меня казнили в Секешфехерваре и я за столбом пыли, сам не знаю как, оттуда выбрался?
— Теперь мне и не такие чудеса будут приписывать. Нет, Дьюла, не я.
— Значит, боги. — Дьюла быстро огляделся и спросил: — Что передать от тебя людям?
— Передай, чтобы жили, растили детей и слушали песни хегедюшей. Кончилось время крови.
— Не поверят мне, что ты такие слова сказала.
— Поверят, — сказала Агнеш убеждённо. — Люди в то верят, чего им самим больше всего хочется на свете.
Заметив неположенную болтовню с осуждённым, воин схватил Дьюлу за шиворот и вытолкал подальше от помоста. Гора хвороста уже достигла ног Агнеш. Запылали дальние вязанки, и мигом таяли над их пламенем снежинки. Перед костром появились священники, и епископ Кальман стоял впереди них с воздетым в руке крестом. Слова молитвы всё сильнее заглушал треск горящих сучьев.
Агнеш улыбкой попрощалась с единственным из друзей, кто пришёл проводить её, и Дьюла ответно махнул ей рукой. И, достав из-за пояса свирель, заиграл на ней весёлую плясовую песню.
Он удалялся неторопливо и шёл не оглядываясь — словно вовсе и не было за ним страшного, разгорающегося костра.
Гул огня доносился в одну из горниц королевского замка, где стояли возле узкого окна Андрей и Левента. В неподвижности они смотрели вниз, и дальнее пламя полыхало на их лицах.
И вдруг с треском и снопами взлетевших искр там, внизу, случилось что-то такое, отчего Андрей вдруг закрыл лицо руками и, отвернувшись, уткнулся в плечо брата.
— Как... — слышал Левента его глухие рыдания, — как буду жить на земле с этой мукой?..
Левента погладил брата по плечу:
— Не плачь. Знаешь, что она сказала? Нет правых и виноватых в этом мире. Поэтому в том всем судьба быть равными и любезными друг другу.
— Сколько ещё мук, грехов, крови, лжи впереди...
— Много, — отвечал Левента. — Но и на это она сказала: до своей судьбы нужно дойти.
Так стояли, обнявшись, два брата из ястребиного рода Арпадов, а костёр догорал, и снегопад густел и всё старательнее скрывал пепелище.
КОРОЛЕВА ФРАНЦИИ
1
В лето 6556 (1048),
на Троицкую родительскую субботу
Катится, блестя искорками, река, возле неё гуляют нестреноженные кони. На мелководье мокрым валуном лежит боров, только бока его по-живому вздымаются. От реки на высокий берег ведёт тропинка и упирается в частокол пограничной заставы. В его тени схоронились от жары куры. Людей не видно, но свежестиранные порты и рубахи, развешанные по частоколу, копьё, прислонённое к стене, пара щитов и конская сбруя выдают их близкое присутствие. И точно: возле дома, разметав на земле телеса, почивают в безмятежности два воина-отрока.
Один из них открыл глаза, прислушался:
— Никак, кто идёт из-за реки...
Второй воин чуть пошевелился, но глаз не открыл.
— Может, ворог?..
— Чуди больше. — Второй воин перевалился на бок. — За рекой у нас уж двадцать лет, как ворога нету.
Однако вскоре и он привстал: со стороны границы явственно донеслось конское ржание и скрип повозок.
— Воеводу бы разбудить, — молвил первый отрок.
Из-за дубравы за рекой показалось несколько всадников, за ними — пешие воины с пиками и нездешние, крытые полотном возы.
— Господин!.. — окликнул второй отрок, задрав голову. — Господине!
В высоком оконце возникло недовольное, заспанное лицо с соломой в бороде.
— Чего орёшь?
— Идёт кто-то из-за реки.
Минуту воевода соображал, что к чему, затем исчез и появился в двери, полуголый, но со щитом и мечом.
— Носит людей по свету, ни сна, ни покою... А где остальные отроки? — оглядел он пустой двор.
Воины переглянулись.
— На торг, за сапогами уехали...
— Куда?
— Да тут, недалеко. В Польшу.
Воевода не спеша натягивал кольчугу на голое тело, искал в сене шелом, отдавал распоряжения:
— Коней седлайте. Ворота на запор. Стой! — окликнул он отрока. — Борова не забудь загнать! И курей.
Пока отрок возился с боровом, обламывая палку об его ленивые бока, пока гнал кур в ограду, гости приблизились к реке.
Впереди всех ехал на коротконогой, невиданной лошадке с большими ушами пожилой священник в красной сутане, рядом с ним возвышался на гнедом жеребце худой горбоносый всадник. Они остановились у воды, встали возы и воины.
На противоположном берегу их встречало русское воинство во главе с воеводой. Три коня с наспех снаряженными богатырями стояли бок о бок друг к другу, и воевода, прикрыв глаза от солнца ладонью, рассматривал пришельцев.
Горбоносый всадник подался вперёд:
— Здесь владения короля руссов Ярослава?
— Ну? — осторожно, полувопросительно, полуутвердительно отозвался воевода.
— К королю Ярославу — епископ Шалонский Роже, посол его величества Генриха, короля франков!
Воевода вздохнул с облегчением, но продолжал соблюдать подробности протокола:
— С чем идёте, с добром али со злом, не везёте ли с собой море грамот тайных, книг чёрных, зелий бесовских?.. В кого веруете: в Христа, в Перуна али в Магомета?..
Горбоносый вдруг улыбнулся весёлыми синими глазами и ответил странно:
— Веруем в Христа, а зелье у нас одно: хмель наш насущный. К ковшику приложимся!.. Слепой стал, старина Илья!
Воевода вгляделся в горбоносого:
— Бенедиктус... Ты, что ли, Бенедиктус? — Горбоносый улыбался. — Ты же летошный год купцов от германского кесаря водил?
— Ты был тоже тогда на Чудской заставе!
— Там ныне Юрьев ставят, граница на север ушла. Так чего стоишь, как неродной! — радостно закричал воевода. — Веди своего посла! Смело, тут воробью по колено!
Бенедиктус направил коня в воду. За ним тронулись остальные, заскрипели повозки. Отроки с любопытством разглядывали пропылённых гостей.
— Поскачешь в Киев, — тихо наклонился воевода к младшему из них, — и князя упредишь, мало ли что. Дружба дружбой, а служба службой.
Гонец скакал скоро и охотно мимо зелёных дубрав и полей, и радость пела в его душе.
Он был молод и полон застоявшейся силы — теперь она находила выход в упругом беге коня; радости же не было меры, она рвалась из души во всю земную ширь и во всю небесную высь — так прекрасен был мир вокруг, не знающий сечей и крови, и так дивны были в нём дела рук человеческих.
Вот по полю, заросшему дремучей травой, идут косцы. И падают разом, блеснув на солнце, лезвия кос, и ложится трава, и разбегаются непуганые зайцы, разлетаются полевые птицы. Радуйтесь, люди, радуйтесь, братие, мир и покой полям вашим!
Вот по широкому Днепру плывут ладьи, взмахивают, как лебеди крыльями, вёслами, а на ладьях торговые люди, и гружены ладьи доверху товаром — благо человекам, земледельцу и купцу! Да успокоются в Бозе ратники наши, в битвах погибшие мира насущного ради, — вечная память!
Дальше скачет гонец, легко стелется его конь. И вот виден на высоком берегу Киев, и встают его круглые, как шеломы, золотые купола.
На Подоле, где раскинулось торжище, мешается разноязыкая речь, ржут кони, мычат коровы, блеют овцы; рядом с хитонами греков мелькают шаровары сарацинов, арабские купцы разложили на прилавках зелёный сафьян и сёдла, украшенные серебром. На выбор тут и персидские ковры, и чаши корсуньской работы, и индийские ткани; и воины пробуют о волос острия дамасских клинков, идёт великий торг. Радуйтесь, люди, благодарствуй, князь Ярослав, державу нашу устроивший в труде и согласии, — многая лета!