— Всё, что ты придумаешь, будет изменой.
Левента несогласно тряхнул кудрями:
— Бить разбойников — сотником или простым дружинником, — ты знаешь, у меня не дрогнет рука. Но я буду неподалёку от неё. Попробую как-то незаметно снова увидеться, поговорить. Склонить к раскаянию... А ты, как раньше, напишешь ей письмо...
Андрей посмотрел на брата удивлённо и гневно:
— Письмо — разбойнице?.. Вы все с ума сошли! Ты забываешь, что я — король, отвечающий перед Богом за всю эту землю! Король, слышишь, король!..
Левента переждал некоторое время, зная, как скоро остывает брат в несвойственном ему гневе.
— Король, — кивнул он, примирительно улыбнувшись. — Но зачем кричать, брат?..
На огненной заре, когда город ещё спал, войско Балажа выступало в путь.
Ехали впереди сомкнутым строем варяги с тяжёлыми своими щитами и секирами, ехали русские воины с длинными мечами и печенежские лучники, гарцевала лёгкая конница секеев, единственным тяглом которых было выставлять воинов в походы, двигались на битюгах закованные в железо германские рыцари, из тех, кто остался служить новому королю. Ехали воеводы в жёлтых плащах и в зелёных — сотники, среди которых был Левента, ехали в чёрных сутанах войсковые священники; возы с припасами замыкали шествие.
Грозный рокот копыт нёсся по улицам и улетал в рассветное небо. Рать уходила из столицы, и ей предстояло ещё множиться на пути, принимая пополнение в верных короне комитатах. Багровое восходящее солнце отражалось в шлемах и доспехах и сулило впереди кровь и победу.
7
Так было удобно всем — и воинам, привыкшим к кочевой жизни, и горожанам, освобождённым таким образом от постоя. Первоначальную настороженность горожан Агнеш сумела победить, принародно попросив прощенья за кражу и обещав возместить церковное имущество из первых же боевых трофеев. О сожжённом храме речь как-то и не зашла, невелика, видимо, была христианская вера горожан; остатки обгорелых брёвен горожане растащили на укрепление своих хижин, и пепелище чернело островком ничьей земли. Так же пустым и ничьим стоял дом изгнанного ишпана, и в нём гнездились летучие мыши.
Однако вскоре ему нашлось применение. В преддверии зимы и возможной осады Агнеш приказала сделать запас, и поскакали в окрестные деревни её гонцы. В Шарош потянулись возы. Крестьяне, сервы и либертины, везли мешки пшеницы и бобов, вяленое мясо, корзины с яблоками и виноградом, мехи молодого вина. Во дворе дома ишпана, у амбара, Пишта со своей великаншей Эвицей, уже освоившейся в новой жизни, принимал товар, Дьюла же вёл ему учёт и попутно — красноречивую агитацию; послушав его, многие из крестьян оставались в Шароше и пополняли ряды мятежного воинства Агнеш.
Что до воинства — то люди Агнеш явно скучали в бездействии, хотя Агнеш всячески старалась их занять дозорной службой и разведывательными рейдами по окрестностям. Но тихо было вокруг. Вата, снявшись со стоянок, направился с войском на Секешфехервар, и от него не доходило даже слухов. Не видно было и врагов.
Однако Агнеш и седоусый Миклош знали: обманчива эта тишина и успокоительной обманчивостью своей подобна тишине перед ветром и грозой.
Вечером предводительница и её седоусый помощник обсуждали дела, сидя на крыльце дома ишпана. Костёр освещал их лица. Вдали, среди шалашей, где костёр был побольше и горел поярче, трапезничали с молодым крестьянским вином воины, оттуда доносилось их нестройное пение.
Из темноты показался длинноволосый Дьюла и подошёл к дому. Мешок был на его плече, свирель была заткнута за пояс.
— Прощайте, — сказал он и поклонился. — Ухожу.
— У нас каждый волен жить как хочет, — ответила Агнеш. — К Вате вернёшься?
— У него я уже был. Есть много мест. Жизнь хегедюша — дорога, крыша — небо. Вот отъелся у вас, — Дьюла смешно надул щеки и живот, — свирель новую сделал. Пойду играть и петь другим людям.
— О чём петь будешь? — спросила Агнеш.
— Она подскажет, — Дьюла похлопал ладонью по свирели.
— Главного не забывай, — сказал Миклош. — Большая война впереди, люди должны знать, за что воюют.
— И об этом спою.
Агнеш внимательно глядела на Дьюлу, словно желая понять, отчего так всегда беззаботно улыбается этот повидавший смерть человек.
— Всё хотела тебя спросить, — сказала она. — Ты человек книжный, в школе при монастыре учился. Мог бы попом стать или писцом... Зачем в хегедюши пошёл?
— Учёный я по случаю, — ответил Дьюла и присел на ступени рядом с ними. — А по рождению — дремучий серв. Но мальчик я был языкастый, смышлёный, и меня приметил местный поп. Служкой взял, хвалился мной перед другими попами как учёной собачкой.
И дохвалился — забрал меня у него заезжий бенедиктинец из Паннанхольмского монастыря и даже «спасибо» не сказал. Привёз в школу и тоже не мог нахвалиться, как я быстро всё постигаю. А мне просто весело было! Это ведь как весело, когда вначале чего-то никак не постигнешь, а потом — раз! И постиг. Вот, скажем, свирель. Простая трубка с дырочками...
Он явно уходил от ответа, и Миклош перебил его:
— Так всё же как ты хегедюшем стал?
Дьюла замолчал, поглядел на костёр, и потемнели от яркого света его зрачки.
— А так, — отозвался он, помедлив. — Отпустили меня на вакации... на побывку в деревню. А туда наш барон приехал охотиться. Старый, обрюзглый... Позвали раз к нему вечером сестру, ей четырнадцать было... а утром сестру нашли в петле. Не снесла стыда... Через неделю позвали младшую сестру... И тоже в петле нашли.
— А потом? — спросил Миклош.
— А потом — копал я огород и из-под земли услышал голос младшей сестры: убей, брат, барона, так тебе Луца велит. Убил барона и убежал. К бродячему песеннику прибился, а он меня и привёл к предводителю Вате.
— Печальная твоя история... Никогда бы не подумала, — задумчиво сказала Агнеш.
— И я бы не подумал.
— Чего?
— Что ты — такая...
— Какая?
Он улыбнулся:
— Я тебя вашорру, лесной грозной колдуньей, представлял! А ты — добрая, как полевая фея.
— А Вата?
Миклош заёрзал на ступенях — не понравился ему вопрос. И Дьюла понял это и отвечал невнятно:
— Один он у нас, другого нет. — И сменил разговор: — Ты, Агнеш, полечила бы меня на прощанье. Больно хорошее вино из Эреша привезли, бочонок выпил. Голова болит.
Агнеш протянула к Дьюле руки, он склонил голову и затих между её ладонями. Спустя минуту улыбнулся удивлённо, потрогал голову:
— Прошла! Лёгкая, как крылья. Идти буду — как на крыльях лететь к небу!
— А ты нам спой на прощанье, — сказала Агнеш.
— Не поют по просьбе, — отвечал он ей. — Уходить буду — спою.
Дьюла поклонился вторично, повернулся и скоро пропал в темноте. Спустя некоторое время откуда-то, уже от городских ворот, послышался перебор свирели и его ясный, чистый голос: