После того как «Торок» зарылся в очередной вал, руль положили на борт до отказа. Машины работали «враздрай». Лёжа между двумя кручами, корабль чер­тил по воде ленивую дугу, будто при замедленной ки­носъемке. Но капитан третьего ранга Выра недаром примерялся, почти как Яков Рочин, когда тому при­шлось расстреливать мину в трале. Сторожевик накры­ло, но не самой большой волной. Бурлящий поток, про­никнув под брезентовый полог рулевой будки, ожег стужей. Чеголин и старшина рулевых вдвоем удержи­вали штурвал. Выра не отпускал рукоятей машинного телеграфа. И время тоже почти захлебнулось. Оно не могло тикать в забортной воде, как любые часы. За­держивая дыхание, лейтенант думал не о себе, но толь­ко о том, чтобы руль остался в прежнем положении. Потом, когда произвели расчеты, стало ясно, что все­го градус отделял крен сторожевика от точки опроки­дывания, то есть от невозвратимого маневра «оверкиль».

— Так держать! Вахту заменить. Всем под горя­чий душ!

«Торок», виляя и рыская на попутной волне, бежал восвояси, и лейтенант Чеголин мог наконец спуститься вниз с чувством исполненного долга.

— Иди, иди, — торопил Выра. — Отдыхай. Пока постою со штурманом.

— Между прочим, я совершенно здоров.

— Коли так, напомню: «В командование вступил» и по обстановке обязан нести службу на мостике.

— Никто вас не отстранял от командования, и по­тому ваш семафор непонятен. — Чеголин содрогнулся от собственной наглости, в любую минуту ожидая раз­носа. — Но находиться здесь с температурой — это са­моубийство. И зачем? Хуже, чем было, не будет...

Между тем на мостик прибыло подкрепление. Ро­ман Мочалов явился, в чем был. Халат его, в пятнах йода и крови, выглядел очень внушительно, и Выра по­зволил себя уговорить.

— Только переоденься, хлопче, — посоветовал он Артёму, — разотрись и обязательно внутрь для сугре­ву. Доктор! Вы меня поняли?

Внизу всё было перевернуто вверх дном. В момент поворота волна сорвала броняшку, привинченную по­верх светового люка над кают-компанией и, легко про­давив стекла, хлынула вниз. В офицерском коридоре воды было по щиколотку. Виктор Клевцов вылавливал из неё соленые огурцы, смачно хрустел ими. Носовая аварийная партия тоже угощалась невесть откуда взявшимися огурцами.

— А Леонид ожил, — смеялся главный старшина Рочин. — «Ать, приеду, — мечтает, — на побывку домой, а туляки-земляки встречают, как героя, с самогоном и самоваром...»

Чеголина в тепле разморило. За истекшие шесть часов он устал не только физически, но от «спиритус вини» отказался. Как-никак Артёму доверяли ко­рабль, и это обязывало больше любых запретов.

Василий Федотович вновь поднялся наверх при подходе к узкости. Ветер стихал, но семь оставшихся баллов — тоже не сахар, если приказано швартовать­ся в гавани. На берегу уже стояла санитарная машина из госпиталя. И еще на причале собрались зеваки, на­деясь поехидничать, глядя на швартовку. Это так про­сто и так безопасно хихикать со стороны.

— Иди на полубак, хлопче, — по-домашнему распо­рядился Выра. — И глядите с Булановым в оба.

Было время Отлива, которое и в шторм, и в штиль здесь всё равно называют «часом кроткой воды». Шпунтовая ребристая стенка гавани возвышалась пя­тиметровым отвесом, и поданный на неё конец смот­рел круто вверх. Швартов придержали, набросив восьмеркой на кнехт. И тут на палубе появились крысы. Баковая команда, отпрянув, глядела, как они карабкались на берег по стальному тросу, скользкому от пушечного сала. Швартов вздрагивал, будто от омер­зения, и каждым рывком сбрасывал рыжих канато­ходцев в воду. Место их тотчас занимали другие. «Не­штатная комиссия по корпусу» в панике покидала ко­рабль, но никому не верилось, что «Торок» свое от­плавал.

Артём Чеголин прикидывал, где искать течь, думал о том, что следует немедленно изготовить аварийный материал, струбцины, распорки, цемент, шпигованные пластыри. Он совсем упустил из виду, что пауза на швартовке может обойтись дорого. Яков Рочин дольше его служил на флоте и потому был внимательнее. О криком «Полундра!» он сбил лейтенанта с ног и рядом упал сам. Надраенный втугую крученый перлинь с треском лопнул, хлестнул обрывками, которые вполне могли перешибить пополам.

— Брось, товарищ лейтенант, — сказал Яков Кузь­мич, наспех пожав протянутую руку. — Чего там... Да­вай командуй!

Над гаванью вставало солнце. Заснеженные скалы отливали розовым, а между ними густо голубела, шер­шавилась вороненой рябью морская вода. Морозный прозрачный воздух щекотал и склеивал ноздри. От запаленного «Торока» шел неповторимый родной дух: смесь разогретого мазута, горячего металла и челове­ческого жилья.

После долгой ночи восход солнца — это подарок. Удивительно сочными казались краски. На палубе резали глаз трофеи недавнего шторма: покорёженные кожухи и раструбы вентиляторов, разбитые шлюпки, срезанные стойки лееров. Колокола громкого боя частыми звонками играли аварийную тревогу. Предстояло осмотреть трюма и отсеки и, обеспечив плавучесть, составлять ведомости на ремонт. Но главное — снова взошло солнце, и всё воспринималось Артёмом в необыкновенно ярком, праздничном свете.

Глава 8-я и последняя

«Чего не командуешь, лейтенант?»

Последний раз Чеголин увидел его в кино. Море — стиснутое рамкой чёрно-белого экрана, казалось не морем вообще, то есть просто большим количеством воды, без особенного цвета, без вкуса, без своего неповтори­мого запаха. На дальнем плане угадывались смутные очертания берегов. Официально-торжественный голос за кадром сообщил тему учебного фильма. Такие служебные ленты как новобранцы — любая суть обмунди­рована в одинаковую робу из серой холстины: пано­рама полигона, пояснительная мультипликация, сосре­доточенные лица статистов, которые нажимают кноп­ки, крутят штурвалы, наклоняются над радиолокаци­онными развертками, и снова панорама... с результа­тами.

И этот фильм не был счастливым исключением ни по кадрам, ни по монтажу. Но Чеголин вздрогнул при виде сторожевика, который покачивался на экране, опустив в воду правую якорь-цепь.

«Торок»? Ну конечно он, небольшой по размерам и знакомый до последней заклепки. Первый корабль моряку так же памятен, как и первая любовь.

За бортом висел неубранный шторм-трап, и некого было пристыдить за эдакую небрежность. На палубе пустота. Только раскачивалась в такт волне полурас­крытая дверь в центральный артиллерийский пост.

Перед глазами Чеголина замельтешила мультипли­кация. Стрелка-указатель суетилась на схеме, поясняя дикторский текст. Но Артём уже ничего не слышал. Он сидел, как на гражданской панихиде, думая о сво­ем «Тороке».

Корабли рождаются на стапелях, борются или от­ступают перед стихией. Они побеждают или садятся на рифы, живут и умирают, совсем как люди. У ко­раблей есть судьбы великие, как у «Авроры», есть ге­роические, подобные легендарному «Варягу», или с блеском трудовой славы, как у ледокола «Ермак», ли­бо с научными заслугами, вроде «Персея» или «Витя­зя». А «Тороку», с самой закладки его, было назна­чено стать учебным сторожевиком. По нему проходи­ли азы военного кораблестроения, а первые плавания в северных морях, открытых всем штормам, разве не похожи на неуверенные шажки ребёнка, который, воз­мужав и окрепнув, стал богатырем, уверенно несущим военно-морской флаг на просторах всех океанов. Не было у «Торока» особых заслуг. Судьба его скромна и неярка свершениями, как у школьного учителя.

Документальные кадры подводили итог применению оружия. Сторожевик открылся на экране с лю­тыми пробоинами. Из повергнутых взрывом надстроек рвалось и бушевало пламя. Дико смотреть на военный корабль, где не борются за живучесть, не заводят пла­стырь, не укрощают пожары...

«Слушай такую вещь! — почудилась Чеголину знакомая присказка. — Чего не командуешь, лейте­нант? А еще нормальное училище кончил?»

Что там «училище», когда военная академия дав­но уже позади. Но голос у командира был еще моло­дым. Он принадлежал не капитану первого ран­га Выре, доценту той же академии, а еще тому капи­тан-лейтенанту... Василий Федотович явно сердился и был прав: «Чего не командуешь, лейтенант? Кто же вместо тебя будет спасать родной корабль?»