В узком пространстве между первой дымовой тру­бой и бортовыми надстройками клокотала вода, ручь­ями скатываясь в дырки шпигатов. Мочалов ухватил­ся за скользящую рукоять штормового леера и вдруг ощутил, что стальной трос, жестко закрепленный меж­ду надстройками, конвульсивно дергаясь, провисал, а потом обтягивался струной. Корпус сторожевика, не­смотря на коробчатый киль и прочные ребра из фа­сонных тавровых балок, прогибался наподобие позво­ночника. Доктор с удивительной ясностью представил гимнастику корабля под действием сгибательных конт­рактур: вот выгиб, как при наклоне вперед, — кифоз, затем обратный прогиб — лордоз. Медицинские терми­ны не успокаивали Романа, наоборот, подчеркивали, что для престарелого «Торока» такие упражнения чре­ваты летальным исходом.

— Назад! — вдруг заорал палубный динамик же­стяным голосом. — По верхней палубе не ходить!

Выра закашлялся в микрофон, и палубная транс­ляция вторила многократно усиленным утробным гро­хотом. Мочалов повернул назад, ощущая себя не вра­чом, а какой-нибудь бледной спирохетой. Не стоило разговаривать с Виктором Клевцовым. Заместитель ко­мандира не станет увещевать больного Выру, когда речь идет о судьбе корабля. Пустой желудок Романа, подскочив, вытолкнул горькую желчь, а волна акку­ратно слизнула её, наводя свой порядок на палубе.

В каюте Мочалов попытался расслабиться, призы­вая дремоту. Он никак не думал, что настырный Клевцов захочет настоять на своем. Минут через двадцать внезапно врубился верхний свет, и прозвучала хлест­кая команда:

— Встать!

— Выполняется последнее приказание — с палубы завернули обратно...

— А как насчет клятвы Гиппократа? — нехорошо усмехнулся Клевцов, мокрый насквозь. — Теперь и ходить недалеко. Больной доставлен в кают-компа­нию.

— Почему не в его каюту? Ясно, в таком состоя­нии командовать кораблем нельзя.

— Командовать кораблем?

— Подозреваю воспаление легких...

— И молчал? Кто вам дал на это право? Никто вам такого права не давал... — Клевцов перешел на «вы», и его протокольный тон угнетал Романа. Взамен этого тона он был согласен на всё, даже на «клистир­ную трубку».

— Хотел вызвать на рейд санитарный катер, а он разорвал семафорный бланк...

— Немедленно в кают-компанию, — перебил Клев­цов. — Там главный старшина Грудин.

По характерной позе больного — скрючившись — Мочалов понял: «острый живот». Только этого ему еще не хватало. Болевые схватки у Грудина не имели определенно выраженной точки, волосатое пузо взду­лось, при пальпации ощущалось напряжение мышц брюшной стенки. Отступив на два пальца от передней верхней подвздошной ости слева, Мочалов осторож­но нажал, резко отнял руки, и пациент охнул. Симп­том был классическим, как по учебнику. Он не остав­лял сомнений, и всё же Мочалов надеялся на прово­лочку. Госпиталь недалеко, воды прибрежные. Доктор надеялся, хотя и понимал: в такой шторм расстояние до стационара не имело никакого значения.

— Та-ак... Признавайся-ка, Грудин, такое у тебя впервые? Тогда ничего — поможем консервативно.

— Ать, чего таиться, товарищ старший лейте­нант. Мы, туляки, двужильные. Маленько прихва­тит в трюме, прилягу — и полный морской порядок...

Старшина котельных машинистов взглянул и сра­зу осекся. Кабы ему знать, чего говорить. Грудин вов­се не хотел огорчать веселого доктора, который обе­щал лекарство.

— А когда вахту стоять нету мочи и замполит лич­но прибег, точно, еще не бывало. В самый первый разочек...

Но слово не воробей. Перед глазами у Мочалова маячил всё тот же учебник и в нем строчки чёрным по белому: «В течение острого аппендицита, поздно распознанного и не оперированного вовремя (т. е. пер­вые сутки) может встретиться ряд осложнений... Эти осложнения чрезвычайно опасны и требуют немедлен­ного хирургического вмешательства...» Легко сказать: «требуют». Мочалов всего один раз удалял червеоб­разный отросток слепой кишки, и то нельзя сказать чтобы самостоятельно — ему ассистировал опытный ординатор. Причем это состоялось на твердой земле, в обособленной операционной с необходимым медицин­ским оборудованием, при тщательном соблюдении всех правил асептики и антисептики.

— Бирюков! Стерилизовать инструмент. Кают-ком­панию обработать с карболкой...

Роман надраивал пальцы с мылом и щетками по способу Альфельда. Корабль взбалтывало, и, чтобы не упасть, приходилось то и дело хвататься за умываль­ник и начинать мытье заново. Упрямо продолжая под­готовку, он пытался представить, как действовать ска­льпелем без опоры. Любой толчок — и последствия не­обратимы. Даже банальная морская болезнь могла стать орудием убийства, поскольку легкая марлевая повязка на лице не задержит извержений.

— Что ты задумал? — прибежал встревоженный Клевцов. — Надо бы получить «добро» от командира...

— Хватит! Здесь решает медицина.

В халате, с неприкасаемыми руками, доктор наступал на Клевцова, и лицо его, без кровинки, тоже казалось стерильным.

— Нет ли другого выхода?

— Почему нет? — скривился Роман. — Диагноз занести в журнал: широта, долгота, момент — всё как положено — и ждать у моря погоды. Но предупреж­даю... — Он покосился на закрытую дверь кают-ком­пании. — Кабы не было поздно. В госпиталях тоже не боги.

Корабль — это корабль, и получить согласие капи­тана третьего ранга Выры было необходимо, а доктор хотел замкнуть ответственность на себя. Виктор Клевцов в медицинских показаниях не разбирался, но ему требовалось понять, чего здесь больше — уверенности или отчаяния. И еще замполит вспомнил, как застал Леонида Грудина на койке с фотографиями девять на двенадцать, которые в его огромной лапе выглядели на половинный формат.

— Напоследок любочко взглянуть, — объяснил главный старшина.

Клевцов пробовал разубедить, хотя ему было не по себе. Могучий парень, моряк, ветеран войны, вел себя не по-мужски, сентиментально прощаясь с женой, ко­торая на одном фото была в портупее со знаменитым наганом, а на другой держала на коленях ребёнка. Почему искренние человеческие чувства, если смотреть со стороны, кажутся неуместными? Сколько любви и нежности, оказывается, хранил в себе мужиковатый губошлеп Грудин, и старший лейтенант медицинской службы Мочалов давал ему последний шанс остаться в живых, а девяносто девять других шансов, неблаго­приятных, брал на свою шею.

— Ладно, — сказал заместитель командира, кото­рому тоже не раз доводилось идти на риск. — На мо­стик доложу сам. Нужна ли помощь?

— Мой руки. Резиновые перчатки, халат. Будешь подавать инструмент.

Больного привязали к обеденному столу полотен­цами. Рыжее от йода операционное поле выделялось среди белья. А палуба по-прежнему клонилась, взды­малась, ухала вниз. Игла с новокаином в решительный миг дернулась в сторону. Шприц выпал и разбился. Мочалов приказал привязать себя к столу плетеным сигнальным линем, тоже прокипяченным в автоклаве. Но зафиксировать руки было невозможно. Держа их согнутыми в локтях, Роман едва не падал на боль­ного, а тот следил за руками с ужасом и надеждой.

«Спокойно! — внушал себе доктор. — Только спо­койно!» — и вдруг обнаружил некую закономерность своих движений: сгиб — разгиб, как на утренней физ­зарядке. «Раз, два — три», — невольно подсчитал он и уложился в ритм. Но главное, в крайних точках Мо­чалов ощутил паузы. Одна из них, на разгибе, явно была холостой, другую вполне можно использовать. Вот палуба, наклонившись, замерла на мгновение, и этого оказалось достаточным, чтобы вонзить иглу. Но­вый наклон в ту же сторону, и скальпель уверенно разрезал кожу. Еще крен, пауза, и обнажились мыш­цы брюшного пресса. Стоило Роману соразмерить дей­ствия, расчленив их на короткие целесообразные же­сты, как дело пошло.

«Раз, два — три. Раз, два — три», — повторял пре себя Роман. Операция шла в ритме вальса, но счет отвлекал, и тогда он запел:

— «Корабль мой упрямо качает...» Зажимы Кохера! Да нет, не то. Я же показывал, слепая тетеря... «Крутая морская волна...» Крючки! Молодец, теперь правильно... «Поднимет и снова бросает в кипящую бе­здну она...»