Сейчас, вспоминая о тех днях своей жизни, могу сказать, что злоумышленником я отнюдь не был, просто хотел жить так, как мне заблагорассудится.

Вскоре меня выбрали председателем совета пионерского отряда. Ни в одном отряде жизнь не кипела так, как у нас. Мы организовывали различные соревнования и состязания, сам я стал чемпионом области по шахматам. И вдруг меня исключили из отряда за то, что я ударил парнишку, который отказался покупать пионерскую газету. Ребята исключили меня из отряда, но девчонки потихоньку от ребят приняли меня в свою компанию и назначили поваром. Через две недели ребята решили вернуть меня в отряд. Я человек незлопамятный и не стал ломаться…

Работал я энергично, самое главное для меня было воодушевиться. Помню, собирали мы железный лом. Ребята притащили из дома старые чугунные печки, кастрюли, утюги. Я вошел в такой азарт, что притащил из дома плуг. Разумеется, я оказался первым сборщиком лома. Через неделю мой опекун узнал об этом и чуть не заплакал от досады. Поверьте мне, я не хотел причинять ему лишних огорчений, просто мне показалось, что плуг старый и не пригоден в хозяйстве…

Я, например, привык к тому, что у меня никогда не водилось карманных денег, как у других детей. Но у меня, как и у других детей, были свои желания и мечты. Так, давным-давно я присмотрел себе плетеный хлыст, как у свинопаса. Свинопас пообещал мне сплести точно такой же, если я принесу ему кожу. И я принес ее, отрезав голенища от совершенно новеньких сапог родственника моего опекуна. Хлыст получился на славу, хотя потом мне здорово за это досталось…

Я уже говорил, что учился хорошо. В детдоме поэтому решили, что мне следует продолжать учебу в гимназии. В конце первого полугодия у меня были одни пятерки. Я и позже учился хорошо, но вот с дисциплиной у меня не ладилось. А тут еще первая любовь… Девушка работала в столовой, и я, разумеется, то и дело убегал к ней из класса. Меня предупредили, а затем просто исключили из гимназии, но я нисколько не переживал. Утром в обычное время я выходил из дому под видом, что иду в школу, а сам шел к каменщикам, к которым устроился на работу. Когда обман разоблачили, на меня махнули рукой: мол, работает, и ладно! Я с облегчением вздохнул, решив, что теперь я всем покажу, как нужно жить. Зарабатывал я неплохо, но мне этого казалось мало. Я хорошо играл в ручной мяч, и меня повысили, так как спортсменов тогда было немного. Вскоре я зарабатывал уже около трех тысяч форинтов, но спустя некоторое время мне и этого стало мало.

Когда мне исполнилось восемнадцать лет, я перебрался в город Печь, где устроился работать на урановую шахту. Меня определили в бригаду социалистического труда. Заработок мой вырос до четырех-пяти тысяч форинтов. Правда, работа была трудная: шесть часов приходилось стоять в шахте, не разгибая спины, и пот лил с тебя ручьем. Но я все же выдерживал.

Однажды в шахте произошел обвал. Мне повредило руку, ногу и грудную клетку. Несколько месяцев я пролежал в больнице, а когда выздоровел, то на шахту уже не вернулся: испугался. Наверху можно было заработать всего не более двух тысяч форинтов, и я перешел на другую работу.

Все чаще и чаще я задавал себе вопрос: «А кем я, собственно, хочу стать?» Так и не решив этого вопроса, снова пошел учиться в гимназию. Я проучился некоторое время, и вскоре мне прислали повестку с призывного пункта.

Не совру, если скажу, что в части за несколько дней обо мне узнали почти все. Я был самым неисполнительным солдатом. Возмущался, когда мне поручали уборку помещений; постоянно спорил с командирами. Естественно, я не раз получал взыскания, но это мало волновало меня…

Мне нравилось, что у меня нет родителей и потому на меня некому жаловаться. Однажды сержант пригрозил мне:

«Я напишу письмо вашему отцу!»

«А у меня нет отца», — спокойно ответил я ему.

«Тогда матери!»

«А у меня и ее нет!»

«А сестра или брат у вас есть?»

«Не знаю», — произнес я, пожав плечами.

Мои ответы еще больше разозлили сержанта, и он крикнул:

«Тогда сгиньте с глаз моих!»

Случилось это как раз тогда, когда командир роты капитан Иштван Такач подыскивал себе нового писаря. Отобрав нескольких человек, среди которых оказался и я, он усадил нас за стол и заставил писать диктант. Не думаю, чтобы капитану уж очень понравился мой почерк, хотя я и старался. Скорее всего, он попросту хотел мне помочь, тем более что взысканий у меня было слишком много, но для меня они ничего не значили.

Однажды меня наказали: лишили увольнения. И как раз в этот день состоялся матч по ручному мячу. А я, вратарь полковой команды, не принимал участия в игре! Тогда я без всякого разрешения перелез через забор и бросился на стадион. Встал в ворота, и мы выиграли.

Ребята после матча подняли меня на руки и понесли как победителя.

— Отпустите меня, мне нужно на губу бежать! — взмолился я, но они не отпускали. Я кое-как вырвался от них и убежал.

Мне добавили еще пять суток ареста. К слову сказать, из-за спорта еще раз пострадал. Сидел я опять под арестом, а в это время в соседнем селе должен был состояться матч. В ту пору я находился в отличной спортивной форме и потому мог здорово помочь нашей команде.

Представьте себе, что творилось у меня на душе, когда наша команда уходила на матч. Казарма вмиг опустела: все пошли болеть за наших игроков. Я же валялся на койке и каждые пять минут поглядывал на часы, ломая голову над тем, какой сейчас может быть счет.

Вдруг в казарму вбежал один знакомый парень и, кинув фуражку на койку, воскликнул:

— Не могу я смотреть, как наших бьют!

Меня словно плетью стегнули. Не думая ни о чем, я бросился на стадион, решив, что если не удастся сыграть, то хоть ребят буду подбодрять.

Заметив меня, все начали перешептываться:

«Вон Сабо! Сабо!..»

А спустя минуту они начали громко скандировать:

«Са-бо!.. Са-бо!..»

Тренер сделал мне знак, чтобы я раздевался.

Через минуту я уже стоял в воротах. До конца матча оставалось всего тринадцать минут, а в наших воротах уже побывало пять мячей. Нападающий противника сильно пробил с близкого расстояния и, уверенный в голе, даже закрыл глаза. Но этот трудный мяч я взял. За оставшееся время по моим воротам пробили четыре раза, и я не пропустил ни одного мяча. Если бы я встал в ворота с самого начала матча, то мы наверняка выиграли бы игру. Я уж потом жалел, что не сбежал из казармы раньше: все равно грубо нарушил дисциплину…

Капитан Такач (он потом погиб в автомобильной катастрофе) был первым человеком в моей жизни, которого я искренне уважал. Он обращался со мной по-человечески и, даже направляя на гауптвахту, не ругался, а с каким-то сожалением говорил: «Ну что ж, иди, Сабо!» При этом вид у капитана был такой, будто он хочет обнять меня. И хотя я ни разу не рассказывал ему о своей нелегкой жизни, он, видимо, чувствовал, что я, несмотря на все свои проступки, отнюдь не являюсь мерзавцем. Взять хотя бы последний матч: ведь я самовольно покинул казарму не для того, чтобы выпить вина, а для того, чтобы помочь своим ребятам.

Обязанности ротного писаря я выполнял добросовестно: исправно вел документацию, вовремя составлял все графики, не считался со своим временем. Полгода у меня все шло гладко: я не имел ни одного замечания. Но вот я узнал, что в Шорокполане намечается вечеринка, и мне очень захотелось побывать на ней. Уже не помню, почему именно, но я не стал просить ротного отпустить меня. Все ребята получили увольнительные, которые я отдавал на подпись капитану перед самым его уходом из казармы. В спешке он подписывал увольнительные записки солдатам и среди них подписал ту, которую я сам выписал себе. Разумеется, на следующий же день капитан бросился искать меня и был очень удивлен, когда дежурный по роте доложил ему, что отпустил меня в краткосрочный отпуск.

По возвращении из отпуска я спокойно встал в строй роты, как будто за мной не было никакой вины. Капитан выслушал доклад старшины роты, а затем, подойдя ко мне, лишь укоризненно покачал головой, однако не произнес ни слова в упрек. И лишь когда я пришел в канцелярию, он сказал: