— Я ходил смотреть ее осколки, — заговорил Майоров. — Ё-моё! Как клепки от дубовой бочки. Опять прошелестело и громыхнуло…

Транспортный самолет, стоящий у леса, начинает запускать моторы, я вижу это из кабины и подаю своей группе команду на взлет.

Мы уходим восьмеркой в небо, и когда, сделав круг над нашим аэродромом, возвращаемся, — Ли-2 как раз взлетает.

Восьмерка догоняет его, делает горку — и шестнадцать пушек бьют в небо. Прощальный салют нашему комдиву.

— Сопровождаем Ли-2 до Тихвина, здесь уже нечего опасаться вражеской атаки.

— Прощайте, Григорий Пантелеевич, — говорю я. Он будет похоронен у Кремлевской стены.

27 февраля неожиданно объявился Скрыпник.

Он вошел в здание школы, и единственный, кто оказался здесь, был Костя Федоренко. Иван постоял над спящим другом, не решаясь будить, и все же не выдержал. Он тронул спадающий Костин чуб, отвел его — полностью открылось исхудалое лицо, и сердце Скрыпника кольнуло острой жалостью.

Костя открыл веки. Глаза какое-то мгновение с недоумением смотрели на Скрыпника, и вдруг Федоренко рванулся, обхватил руками друга.

— Ваня! Родной мой…

Но тут же отшатнулся, судорога прошла по лицу, словно ему передалась боль Скрыпника.

— Ой, прости!..

— Ничего, — ответил Скрыпник, здоровой рукой поправляя ту, что была в бинтах и безжизненно держалась на перевязи.

— Что с тобой было? Рассказывай, — перебил Костя.

— Что было, то сплыло. Видишь, я живой и здесь. А ты, дружище, мне не нравишься.

— Непонятное творится, — пожаловался Костя. — Силы нету, а от пищи рвать тянет. Командир велел несколько дней побывать на лазаретном режиме. Наш медик майор Егоров говорит: «У тебя, Федоренко, нервы оголились…» Ну да ерунда! Ты-то, Ваня, как? Нет, погоди… Ложись, я же вижу: еле на ногах держишься. Я сейчас… — и он выбежал.

На КП полка, в наш «тоннель», Федоренко ворвался возбужденный, шумливо-радостный.

Я пошел с ним.

Когда вошли, Скрыпник шагал по комнате, качая свою руку, как незасыпающего ребенка. Обнялись. Поздравил его с возвращением.

— А теперь рассказывай.

— Долго рассказывать, товарищ командир.

— Ничего. Рассказывай долго.

— Сколько ж это дней тому было? — спросил Скрыпник, вспоминая.

— Шесть, — подсказал Федоренко.

— Ну вот, вылетели мы, — начал Иван. — Федоренко с Бессолицыным чуть впереди, мы с Фонаревым позади, а между нами три девятки Ил-2, которых прикрывали.

— Это ясно, я докладывал, — поторопил его Федоренко.

— В общем, когда нас уже возле станции Мги атаковало шесть «мессеров», я понял, что попались асы. И все же одного, как-то получилось, сразу снял. Вижу, Костина пара тоже связана боем, а Фонарева оттеснили от меня. Как ни пытался подойти к нему, — не получалось. Сбили Фонарева. Сразу загорелся, я видел. И тут удар в правую руку, стала она бесчувственной. Ну, повел я машину левой, а какая уж тут маневренность…

— Одной рукой не налетаешь, — вздохнул Федоренко.

— Совсем обнаглели «мессеры». Один выскочил сбоку вперед, я чудом каким-то левой рукой успел и машину довернуть, и на гашетку нажать. И сбил! А тут очередь по мне с хвоста, по двигателю. Тяну к своим, и — спасибо зенитчикам: над линией фронта сбили они фашиста… Выбрал я поляну и направил туда — мотор уже не тянул. Плюхнулся в снег. Выбрался, смотрю: самолет пополам развалился. А мне ничего. Рука только…

В этом месте рассказа Скрыпник стал приподниматься, глаза жадно тянулись куда-то за наши спины. В дверях стояла Таня. Стояла, будто натолкнулась на преграду, но вся сияющая, счастливая.

— Садись, Таня.

Мы устроились по двое на койках, друг против друга:

— А что с рукой? — напомнил Костя.

— Гляжу: полная крага крови. Стащил перчатку и вылилась кровь ручьем.

Таня испуганно закусила губу. Костя подал ей знак: спокойно, мол, все уже позади.

— «Мессеры» не улетели. На снегу я — прекрасная цель. И стали они парой пикировать на меня. Бежать? Но снега по пояс. Бросился под двигатель, и тут они начали палить — только звон стоит. Ушли. И с противоположной стороны пикируют. Прячусь под другой бок мотора. Добили бы они, но как раз наша шестерка появилась…

— Та, что выслали на помощь, — уточнил Костя.

— Содрал еле-еле с себя нательную рубаху и наложил жгут. Переночевал в кабине. Про жгут забыл, что его долго держать нельзя. Рука вовсе омертвела, Утром выдрал из-за бронеспинки НЗ и пошел. Тяжело нести — взял только шоколад. Куда идти? Решил на канонаду. Прикинул, что до передовой ближе, выйду. А в тыл если — по этим лесам можно год петлять. Два дня шел. Представляете, по такому снегу? К вечеру набрел на лесную дорогу, сел на пень — буду ждать. Чувствую, могу сознание потерять. Откушу шоколада, снега глотну, и все жду. Глубокой ночью слышу песню. Наши? Немцы? Не понять, и не понять откуда. А может, мерещится уже? Жду. Вдруг лошадь в упряжке, сани а ночь лунная. Оказалось — наши.

Скрыпник рассказывал, стал я замечать, уже в жару. Хотел было остановить его, но он, видимо, устав, сам заторопился:

— Завезли меня в медсанбат, там посмотрели: руку ампутировать! Взмолился: «Что хотите, только оставьте руку. Нужна драться». Заговорили, засоветовались, вызвали полковника. Попробую, говорит. Сделали операцию. Ну а потом — в санитарный поезд, оттуда я и сбежал. Вот и все.

— Молодец, что сбежал, — поощрил Федоренко. — Вот так оторвешься, а потом попробуй в свой полк вернись.

— Нет, только в свой, — тряхнул головой Скрыпник. — Он ведь родным тебе становится, твой полк.

В тот же день врач полка доложил: Скрыпника нужно в тыл.

И все-таки вернется он в свой полк. И будет сражаться до победы. И увезет потом в свою Полтаву сибирячку Таню. Будет у них два сына, и оба тоже свяжут свою жизнь с авиацией…

На КП я засиделся допоздна. Отвлек дежурный: — Вас какой-то пехотный старший лейтенант спрашивает.

Вошел он, высокий, подтянутый. Замялся. Странно как-то…

Кашлянул. Снял шапку, начал перебирать в руках. Все это длится мгновения, но очень выразительно.

— Одним словом, — сказал старшин лейтенант, — диверсант я.

Чего угодно можно было ожидать, только не этого.

— Диверсант? — переспросил я, обескураженный.

— Вообще-то, старший лейтенант, из 2-й ударной армии. Попал в июне прошлого года в плен. Стали немцы вербовать на это дело. Подумал: вот путь, по которому можно вернуться. Пусть тюрьма, пусть даже расстрел, но чтоб вернуться к своим…

Он сильно волновался. Надо было поговорить с ним подробнее. Дежурному приказал разыскать капитана Козюка.

— Вы один?

— Еще четверо. Выбросили с самолетов По-2. Немцы так и оставили наши опознавательные знаки…

— Откуда у них По-2?

— Наши когда-то ошибочно сели.

Припомнился тот давний случай. Группа По-2 должна была доставить грузы в окруженную 2-ю ударною армию и взять раненых. Ведущий заблудился над лесами и приземлил группу на похожую поляну, но там были фашисты…

— Давно вы здесь?

— Десять дней.

— Десять дней, а только сейчас явились.

— Нельзя было, мог провалиться.

— Что же делает эта группа?

— Днем находятся в назначенных пунктах. Кто возле аэродромов, — между прочим, корректировку «Берты» тоже вели, кто на железнодорожной станции, кто интересуется штабами. Вечером собираются, обобщают, передают по радио собранные разведданные. В ближайшее время намечено переходить к диверсиям.

Похоже на правду. Теперь понятно, отчего, лишь приходят на станцию эшелоны, — валом валят сюда «юнкерсы». И все же надо быть осторожным.

— Чем вы докажете все это, да заодно и искренность своих намерений?

— Завтра все соберутся, вся группа. Мы живем в лесу…

Хлопнула дальняя дверь, послышались шаги, стали осторожнее, и в кругу света неслышно появился Козюк.

… - Живем в лесу. У нас там землянка, рация. Завтра можно всех взять.