— Товарищ полковник, — недоуменно округляет глаза Майоров, — вы же сами велели отрабатывать…

— Отрабатывать, а не хулиганить.

— Мы не хулиганим, — решается встать Скрыпник. — Вот Карабанов…

— Что Карабанов?

— Он, случается, без стрельбы сбивает. Уходит из-под атаки пикированием. Фашист за ним, а он так низко выводит, что преследователь не успевает — и в землю.

— А вы? — обращаюсь к другой паре.

— Вот Карабанов владеет машиной, как своим телом. И мы хотели…

— Опять Карабанов! Для этого не обязательно вниз головой и волочить волосы по земле.

— А может, пригодится? Ведь труднее всего чувствуешь себя у земли. Надо уметь маневрировать на малой высоте, — горячо доказывает Майоров. — Но как же учиться?

Здорово вырос этот летчик, которого полгода назад я называл пацаном и отчитывал за то, что пренебрегает маневром. И вот уже он не то что на высоте — кувыркается в нескольких метрах над полем.

А вообще мне нечем крыть. Конечно, чем «невероятнее» летает летчик, тем богаче у него возможности в бою. Но в авиации так уж устроено — без риска не дается ни один шаг вперед. А риск всегда пугает. И когда рискуют другие — даже страшнее.

Они уходят, неуверенные в том, что через несколько дней не повторят своих упражнений, а я остаюсь, уверенный, что повторят.

— Итак, бунт на корабле, — смеется начальник штаба, — И главный зачинщик — Карабанов.

Начштаба перебирает бумаги на столе, находит нужную.

— Между прочим, я боялся, что вы им выговор объявите.

— Ну и объявил бы, так что?

— Телефонограмма пришла. Троим из них звание лейтенанта присваивается. И всем нашим сержантам-летчикам.

— Тогда вместо выговоров, — подключается к разговору замполит, праздничный ужин.

— Чтоб не очень-то праздничный, — предупреждаю. — Метеорологи обещают назавтра видимость миллион на миллион, так что фашист полезет.

Вечера в столовой — самое приятное время. Кончился день — спадает напряжение. Можно расслабиться, посидеть в тепле, потолковать. Здесь узнаешь последние новости, послушаешь, грея ладони о кружку с чаем, импровизации полковых весельчаков.

Правда, как выразился Панкин, уровень юмора в полку после гибели Булкина сильно понизился.

Возле меня сегодня сидит Майоров. Вообще, место слева от командира, как я знал, считалось местом для переменного состава. Каждый вечер рядом появлялся другой, кому выпадала очередь или жребий, или какой-либо иной случай пить мои сто граммов. Сегодня восседал Саша Майоров, ладный, крепкий, лукавый. Взять, что ли, «пошутить» и выпить?

Устанавливается тишина. Звучат слова приказа, звучат фамилий. Аплодисменты. Поздравления…

Когда прошли первые минуты и волна оживления схлынула, Иващенко сказал:

— Бросали в кружки кубики, а надо было бы звездочки, Ведь будут погоны. Вводятся…

— Как погоны?

— Я летал сегодня в штаб корпуса. Говорят: погоны будут.

Кое-кто новость уже слышал, кое для кого она звучит впервые.

— Верно, — подтверждает Власов.

— Как же так? — растерянно смотрит то на меня, то на замполита Скрыпник. — Старая армия была в погонах…

— Видишь ли, — начинает издалека замполит, — винтовка, которой наш боец еще воюет, тоже была в старой армии, и авиация, как тебе известно, тогда еще начиналась…

— И гимнастерка, — подсказывает Фонарев.

— И гимнастерка… Дело не в том. Может, это напомнит нам, да и миру всему об извечном величии русского солдата. Того, что водили в сражения Суворов, Кутузов, что бил Наполеона, что бывал уже в Берлине. А?

Не знаю, совпадает ли толкование Виктора Васильевича с официальными мотивами нововведения, но, по-моему, здорово. Да и всем остальным разъяснение нравится.

Разговор вновь распадается на отдельные темы по группкам, до новой поры, пока чьи-нибудь слова не привлекут общего внимания.

— Что-то союзники никак не раскачаются, — слышится оттуда, где сидят Тришкин, Федоренко, Хашев, Панкин.

— Никак с этим вторым фронтом не выходит, — подхватывают в другом конце стола.

Потолковали о втором фронте, о союзниках, о Рузвельте и Черчилле…

— Это что, — возвышает голос Панкин, — вот у нашего старшины Алхименко конфуз на два фронта вышел. Написал матери и девушке, а ту и другую одним именем зовут, — да наоборот конверты подписал. У старушки, получилось, спрашивает: ходишь ли ты на танцы, провожает ли тебя кто домой? Девушка поняла, что ошибка вышла, а мама нет. И пишет: «Бог с тобой, сыночек, что ты такое говоришь? Может, контузия с тобой была, так не скрывай от матери…»

Панкин изображает «в лицах», все хохочут.

Вдруг раздается взрыв. Неужели бомбят? После секундного оцепенения несколько человек выбежали. Прогремело еще — подальше.

Вошел Тришкин.

— «Берта»…

Было известно, что у немцев есть мощное орудие «Берта», установлено оно на железнодорожной платформе и кочует. По ночам «Берта» обстреливала станцию Шум, куда приходят эшелоны. Теперь вот нащупала и нас.

В ту ночь «Берта» не давала спать.

Приближалось время «главного события». Обычно такой назначенный час прячут за сургучными печатями и за головоломной путаницей шифров, его знают немногие, его берегут в тайне. И все же он говорит о себе — подвозом бомб и снарядов, запасом бинтов и йода, тем, что вдруг разбегались туда-сюда командирские машины, что, надев солдатскую плащ-палатку, генерал ползет на самый передний край. Он заявляет о себе множеством иных вещей, и ты чувствуешь: «носится в воздухе», Может, точная дата не раскроется для тебя до последнего мига, до сигнальной ракеты, но что она «вот-вот» — ты чувствовал.

И вот наступило это время — 12 января. Вновь два фронта Ленинградский и Волховский — устремились друг к другу. На сей раз встречный их удар ведется на северном фланге, там, где передний край обоих фронтов упирается в Ладожское озеро. Между ними — полоса земли, занятая врагом. Задача: вытеснить врага, соединиться и соединить Ленинград с Большой землей.

И вновь со стороны Волховского фронта в прорыв идет 2-я ударная армия. Ожившая, воспрянувшая, заряженная еще большей силой ненависти к врагу.

Для нас с первого дня началась напряженнейшая боевая работа. Ни дня без боя. Да что там — по нескольку боев в день! День за днем. Лучше сказать все слилось в один сплошной, долгий-долгий бой.

Начальник штаба не успевает писать донесения. Полные драматизма, высочайшего напряжения факты мелькают с однотонной будничной поспешностью.

«Шестерка Ла-5 во главе с А. П. Соболевым вышла на патрулирование. В группе — старшие лейтенанты Н. Г. Марин, X. П. Хашев, Н. М. Резников, лейтенанты Ф. М. Косолапов и И. М. Горюнов. Их атакует 8 „мессершмиттов“. Итог боя: наши уничтожили трех „мессеров“, сами без потерь. Два из сбитых на счету Соболева».

«Отличился лейтенант Майоров, который повел свою пару на выручку наших „илов“. Майоров сбил вражеский самолет…»

«Шестерка во главе с Косолаповым атаковала группу бомбардировщиков, прикрываемых истребителями. Сбито шесть фашистских самолетов».

«По данным станции наведения командир дивизии поднял истребителей для уничтожения приближающихся к нашему переднему краю бомбардировщиков. Группу возглавлял командир полка полковник Е. Кондрат…»

Их было шестнадцать, нас — вдвое меньше. Я скомандовал Николаю Пушкину со своей четверкой связать боем истребители, остальных повел в атаку на бомбардировщики.

Но неожиданно появляется еще группа самолетов. Чьи — сразу не понять. Недавно тут у немцев появились новые истребители «Фокке-Вульф-190». Очень похожи на наши Ла-5. То ли случайно, то ли с умыслом это, но передняя часть выкрашена в красный цвет, как и у нас (отличительный знак самолетов нашей дивизии). На такую удочку мы уже попадались. Вот и сейчас, вижу, Соколов не обращает внимания на «фоккера». Рвусь к нему, но поздно. Машина Соколова уже горит, кренится. Бью по «фоккеру» — не успел он уйти, тоже вспыхивает. Но что ото? Справа и слева от меня трепещут длинные и белые, как веревки, трассы. Это — конец, тут не вырваться. Если бы ведомый помог…