— Ах! Что за лакомый кусочек мне попался? — удивилась бы она, перестав на минуту жевать.

Однако воробьи, представители большого рода Чури, и не собираются падать в сечку, а если свинья уж очень брызгается, они просто нахально опускаются ей на спину, где сидеть очень удобно и от живого сала приятно веет теплом.

Чав, у которой слой сала в ладонь толщиной, даже не чувствует, что на спине у нее расположились птички.

Есть хотят не только воробьи, но и перепелятник Hep. Он уже приближается, как серый рок; летит над домами, пока перепуганная насмерть воробьиная стая не вспорхнет вверх, вместо того чтобы забраться в кусты. Намеченная жертва обычно не успевает и пискнуть, как перепелятник, схватив ее, уже направляется к какому-нибудь отдаленному снежному сугробу.

После двухдневного поста спешит на охоту зимняк. По мнению орнитологов, хищные птицы хорошо переносят голод, но заинтересованная сторона относительно этого еще не высказывалась. В случае необходимости они, разумеется, какое-то время живут без еды, но человек может дольше их воздерживаться от пищи, однако никто не утверждает, что он хорошо переносит голод.

Вот уже несколько дней, как исчезли обыкновенные сарычи; их тайная антенна, покачнувшись, передала срочное сообщение: надо немедленно отбыть в тот край, где вместо ледяных цветов растет лимонное дерево. И здесь остались только зимняки, которые, сидя на заброшенных стогах, подстерегают удачу. А «удача» шевелится под ними в стогу, попискивает, грызет что-то, даже вступает в драку. Во время баталий иногда все ополчаются на какого-нибудь буяна, который в конце концов падает в снег. Он уже никогда не вернется к своей родне, — ведь поблизости сидит зимняк. Но удача — дело редкое, поэтому зимняки летают над заснеженными полями, где сейчас стая серых куропаток с невероятной быстротой мчится к зарослям камыша, а следом за ними ястреб Килли, которому белка откусила один палец. Еще секунда, другая, и куропатки спрятались бы в густом ракитнике, но этих двух секунд им и не хватило.

Килли загнал в снег н тут же схватил летевшую в конце стаи птицу, а потом, расположившись на кочке, отлично позавтракал. Глаза его при этом сверкали страшной яростью, словно не он закусывал, а его самого собирались съесть.

Река, успокоившись, растянулась на равнине; правда, она не любит, когда по ее поверхности плавают тонкие пластиночки льда, лоскутки ее обмороженной кожи. Она и не возражает, если весла разбивают тонкую ледяную пленку, — ведь оледенение — заразная болезнь, а река не любит смотреть на мир через мутное, холодное стекло.

Но вернемся к Лутре. Прошлой ночью он наметил границы своих охотничьих угодий, ознакомился с местностью, правым и левым берегами вниз и вверх по реке. Погода сначала была отвратительная, но после полуночи ветер выдохся; чувствовалось, что тучи редеют и утром небо расчистится.

Лутра отправился на осмотр довольно поздно и хотел совместить его с охотой, — ведь он очень проголодался. Но раньше в воде и в воздухе бушевала такая буря, что охота была очень затруднительна.

Ветер валил в реку груды снега и гнал сломанные ветки вниз по течению; надо было подождать, пока стихнет метель, за которой, где-то вдали, шла тишина.

Лутра неслышно спустился в воду и отдался во власть течения, которое вынесло его из-под скалы; потом развернулся и, ловким движением выбравшись из стремнины, остановился под одним из порогов.

Там ничего не было: яма оказалась пустой. В следующей, правда, что-то мелькнуло, но пришлось посторониться: ветер швырнул в выдру крутящийся сломанный сук, и сколько потом она ни всматривалась, ничего не увидела.

Долго плыл Лутра вверх по реке, пока не добрался до многообещающего порога, но, заметив колышущуюся тень, не устремился сразу в более спокойную воду, а решил сначала изучить обстановку. Потом, вобрав в легкие побольше воздуха, стал очень медленно продвигаться вперед. За большим камнем лениво, точно в полусне, плавало шесть-восемь маленьких форелей, и Лутра недолго раздумывал. Поймав одну, он вылез на камень и опять почувствовал во рту бесподобный вкус этой прекрасной рыбы. Едва покончив с ней, он снова сполз в воду.

«В чем дело?» — бесился он, оплывая вокруг глубокой ямы, где уже не было форелей, хотя вода предательски доносила их запах. И лишь делая третий круг, заметил, что эти удивительные рыбы скрылись среди больших камней, громоздившихся друг на друге, потому что настолько они не были сонными, чтобы не понять, какая участь постигла их подругу. Лутре трижды пришлось, высунув голову, набирать в легкие воздух, пока наконец он сдвинул с места один из камней и поймал следующую форель.

Ею он заморил червячка и теперь, плывя вверх по течению, уже спокойно осматривал излучины, выбирал на берегу места, где можно укрыться, спастись бегством; все это он делал совершенно бессознательно. Но убежища на размытых берегах, каменистые протоки, упавшие в воду деревья запечатлевались в его памяти, и в случае нужды он уже знал бы, где и как он может спасти свою шкуру, на которую зарилось столько людей.

А когда река сильно сузилась, он повернул обратно. Ветер лишь время от времени налетал на стоящие в долине высокие сосны, и темное небо посветлело.

Прибрежный лес перестал петь жалобную песню, полную боли и страха, но еще тяжело вздыхал, как человек после приступа болезни, вялый, но обретающий надежду.

Лутра оставил уже далеко позади свою новую нору и спускался все ниже в долину, как вдруг путь ему преградила плотина со шлюзами, где ощущался застарелый, но

подозрительный запах человека. Взобравшись на плотину, он сразу приник к камням. Река здесь разделялась на два рукава. Правый рукав продолжал течь в прежнем направлении, а левый, свернув, постепенно потерялся в цепи озер.

А за озерами на берегу стоял дом. Это был красивый горный домик в два этажа, с выступающей вперед галереей. Однако Лутру эти подробности не интересовали. Раз был дом, были и- люди, которые всегда представляют некую опасность. Возле дома виднелись постройки поменьше, но сейчас, на исходе ночи, они спали укрытые снегом. Лутру потянуло к небольшим озеркам. Он с трудом полз по глубокому снегу, но когда добрался до первого из них и, принюхавшись, соскользнул в воду, то почувствовал себя как ребенок, попавший в кладовую, где шкафы полны пирожных, разных колбас, жареной дичи и фруктов. Мальчик стоит там, раскрыв от изумления рот, и думает, что все это ему лишь снится. Но, как бы то ни было, он берет утиную ножку, индюшачью грудку, потом…

То же самое происходило с Лутрой, но только он не думал ни о каких снах, поскольку его занимала лишь действительность, познаваемая с помощью лап и пасти.

Озерко было полно форели. Форели, которая, по мнению выдры, удачно сочетала в себе запах и вкус всех видов пищи и которой, сколько ни ешь, никак не насытишься.

У Лутры от охотничьего азарта засверкали глаза, и он учинил кровавую оргию, убивая рыбу, предназначенную для разведения. Забыв о всякой осторожности, он гнался за добычей так, что иногда громко плескалась вода, как вдруг возле дома залаяла собака:

— Гав-гав! В озере беда, в озере беда!

Лутра опомнился и, пресыщенный, посмотрел на рыбу под своей лапой. Это была уже восьмая. Первую он съел почти целиком, и от второй мало что осталось, к третьей едва притронулся, а четвертую даже не вытащил из воды. Потом он прикончил еще несколько форелей и с последней выполз на берег, ведь она так упорно сопротивлялась, что v ней стоило поиграть. О том, что это не имело ничего общего с игрой, лучше всего могли бы рассказать сами форели, но рыбы не отличаются словоохотливостью.

Хотя собачий лай не предвещал ничего хорошего, Лутру он вначале не испугал, но потом зазвенело одно из окон на верхнем этаже.

— Кто это, Рыжуха? Ату его!

— Ва-ва-хур-р-р! Разве мне поймать ее в глубоком снегу? Х-р-р, тут она, тут, чую запах!

Теперь открылось окно и на нижнем этаже.

— Ферко, в чем дело?

— Судя по лаю, Рыжуха кого-то учуяла, но по этому снегу не может добраться до озер.