— Будь по-вашему, — согласился Григорий Евсеевич. — Вы за лоцмана. Тогда сейчас пристанем. Свечу сменить надо. За мыском в заливчике берег отложе, там и пристанем.

Катер мягко ткнулся в отлогий песчаный берег. Помощник моториста Сеня, вихрастый белоголовый паренек, проворно выскочил на палубу и сбросил на песок тяжелый четырехлапый якорь.

— Пойду поброжу по острову, — сказал Андрей, — заведете мотор, услышу.

Он разыскал невыкошенную лощинку и лег под раскидистой криволапой ветлой в густую, еще не успевшую отсыреть траву.

«Нет, я действительно странный человек, — думал он. — В этом Людмила была права. Послезавтра уезжаю, столько дел, и вот… понесло на остров… Что за детская романтика?»

Но как ни пытался Андрей вышутить себя, внутреннее ощущение настоятельной необходимости побывать на острове не проходило, а напротив, еще более укрепилось. Он чувствовал, что не может уехать из Приленска, не простившись с местами, где он впервые узнал, как дорога ему Ольга.

Он лежал, вспоминал и думал.

Пять лет, наполненных исключительными по своему значению событиями, пронеслись над миром. Рушились государства, повергались в прах и вновь поднимались из руин города, перегорели в горниле войны миллионы человеческих судеб. А он все не мог забыть о старой ветле на берегу реки… Не оттого ли это, что великие события прошли для него стороной? А он замкнулся в своем маленьком мирке, и то, что совершалось в этом маленьком мирке, заслонило происходящее вне его, в большом общечеловеческом мире…

И была какая-то минута, когда эти трудные мысли показались ему правильными и он уже готов был сурово осудить себя.

А она! Она прошла эти годы по главной дороге, но тоже сохранила память о старой ветле. Она-то имеет право не упрекать себя!

И Андрей почувствовал, что все его возвышенно-благородные рассуждения не от силы духа, а от минутной его слабости, ибо стремление к счастью — великая жизненная сила, и, защищая Родину, каждый защищал и свою мечту о счастье, защищал свое право на свершение этой мечты.

И мысли его опять унеслись к той давно прошедшей летней лунной ночи, когда они молча, как завороженные, сидели на обрывистом берегу, старая ветла дремотно шептала над ними своими листьями, а на темной речной глади вздрагивала и искрилась золотистая тропа, уходящая в беспредельную засумереченную даль.

Когда добрались до гидропоста, уже начало смеркаться. Григорий Евсеевич еще раз предложил остановиться на ночевку, а на рассвете двинуться дальше, но Андрей снова отказался. Он хотел попасть на остров и побыть на нем именно ночью.

Едва сумерки успели сгуститься, над гребнем горной гряды начала медленно подниматься луна. Большая, красная, она, наконец, оторвалась от горы и, поднимаясь вверх, постепенно светлела и уменьшалась в размере.

Андрей сидел за рулем и, пристально всматриваясь в смутные очертания низких и плоских островов, проводил катер по извилистым, круто поворачивающим протокам. У Григория Евсеевича на душе было неспокойно. Он поставил Сеню с наметкой на носу катера, но все же, видимо, не доверяя ему, часто выскакивал наверх и проверял правильность его промеров.

Ветерок, немного поигравший на закате солнца, стих, и рокот работающего мотора разносился во все стороны над сонной рекой, ударялся в обступившие речную долину горы и возвращался смягченным и приглушенным. За кормой катера оставалась широкая расходящаяся веером полоса, казалось, будто катер ведет на буксире огромный сверкающий стальной лемех, пропахивая им темную неподвижную гладь реки.

Наконец выбрались из лабиринта проток и вышли на главный фарватер. Показались огни маяков Медвежьего острова. Григорий Евсеевич повеселел.

— Сеня, иди к мотору! — крикнул он. — Позвольте, Андрей Николаевич, сменю вас.

— Ничего, проведу до места, — ответил Андрей.

Когда руки лежали на штурвале, все так напоминало о прошлом.

— Я тогда наверх, — сказал Григорий Евсеевич. — Эх, и ночь, до чего же хороша! Есть ли еще где такие ночи!

И Андрей подумал, какой хороший человек Григорий Евсеевич, потому что только хороший человек может так любить все на своей земле…

— Ночевать где будем? — спросил Григорий Евсеевич, просунув голову в рубку.

— На Медвежьем, сейчас будем заходить в курью, — ответил Андрей.

— А покосчики наши выше. На верхнем острове, там у них табор, — сказал Григорий Евсеевич.

— Знаю, — ответил Андрей. — К ним поедем утром. Зачем беспокоить ночью? Наработались за день, пусть отдыхают.

— Убавь обороты, — сказал Андрей Сене, сидевшему на корточках у мотора. — Будем заходить в курью. Горловина здесь узкая и повороты крутые.

Сеня приподнял ручку регулятора, и ровный гул мотора сменился отрывистым тарахтеньем. Катер круто повернулся и, почти касаясь поросших частой тальниковой молодью берегов, вошел в горловину курьи.

Андрей пристал в том же самом месте, где когда-то приставали они во время первой поездки с Федором Ивановичем.

Но теперь вид острова изменился до неузнаваемости. Исчезли густые заросли высокого тальника по обоим берегам курьи. Во всю ширь острова раскинулись покосы. Только в заболоченной лощине, где и сейчас поблескивала вода, темнела куща деревьев, да по песчаной отмели, длинной косой уходящей в реку, протянулась стенка молодой тальниковой поросли.

— Ложитесь отдыхать, — сказал Андрей мотористам, когда был выброшен на берег якорь и спущен трап.

— А вы? — спросил Григорий Евсеевич.

— Схожу посмотрю, как с покосами. Все ли застоговали. И какой урожай нынче.

— Может, вам чайку сообразить? — спросил Сеня.

— Спасибо, не надо. Я не скоро вернусь.

— Да мы все равно чай варить будем, — возразил Сеня, и, уже удаляясь, Андрей услышал треск разламываемых сучьев. Сеня раскладывал костер.

Андрей пересекал остров напрямик, стремясь выйти к обрыву над рекой. Куща деревьев, сохранившаяся в залитой водою лощине, скрывала от него берег реки. Он шел и волновался: уцелела ли старая ветла? И, досадуя на преградившую путь лощину, он ускорил шаги, огибая ее и торопясь к берегу. На пути ему попалась полоска некошеной травы. Видимо, высокий пень помешал пройти сенокосилке.

«Надо сказать, чтобы вручную обкашивали», — подумал Андрей и заметил, что голенища сапог у него заблестели, смоченные обильной росой.

«Роса. Это хорошо. Завтра опять вёдро будет».

Старая ветла по-прежнему высилась над обрывом. Она даже приблизилась к его краю. Река год за годом смывала кромку берега, и Андрей с грустью подумал, что через несколько лет подмоет и старую ветлу. А может быть, скрепляя густой сетью своих длинных переплетающихся корней взрастившую ее почву, она сбережет родной кусок земли и выстоит.

Андрею очень хотелось, чтобы было так.

За рекой, над волнистой грядой гор, заиграли первые проблески зари.

«Вот уже и утро. Коротка летняя приленская ночь, — думал Андрей. — Посижу до восхода и пойду посмотрю покосы. Что-то сейчас делает Оля? — он посмотрел на часы. — Два часа. В Москве восемь вечера. Может быть, в театре или парке, она ведь живет в Сокольниках, совсем близко от парка. А может быть, она собирается в дальнюю дорогу, в Приленск. Он ведь послал, вопреки совету Еремеева, не телеграмму — в телеграмме всего не скажешь, — а письмо. А вдруг… — и Андрей почувствовал, как у него заныло сердце, — вдруг она не получила письмо, ну мало ли какие бывают случаи, и уже едет сюда? Как он всегда желал этого, а теперь… Приедет. Его нет. Может плохо подумать о нем… Эх, трудная у тебя любовь, Андрюша!»

Из-за гребня горы брызнули первые лучи солнца. Все кругом повеселело. Радостнее зашептались узкие длинные листья старой ветлы. И у Андрея на душе посветлело.

«Не подумает она обо мне плохо. Да она еще и не выехала. А телеграмму я ей пошлю сегодня же».

Он повернулся, оглядел еще раз старую ветлу, ласково провел ладонью по ее шершавой морщинистой коре и медленно пошел по берегу к видневшимся вдали стогам.