— …Прошу выслушать меня. Я сам об этом не один год мечтаю. Но вот все так сложилось.

И Андрей снова рассказал о веселом конвейере. Еремеев с большим интересом выслушал Андрея, по когда тот кончил, спросил:

— И это все?

Андрей почувствовал, что от Еремеева, как от отца, нельзя ничего скрывать. Он достал письмо Ольги, оно всегда было при нем, и подал его Еремееву. Василий Егорович прочитал письмо и внимательным, потеплевшим взглядом посмотрел на Андрея.

— Я написал «приезжай», а сам уеду. Видите, как все сложилось.

Еремеев поднялся из кресла, прошелся несколько раз по комнате, подошел к столу, достал из ящика папиросы, предложил Андрею, сам закурил и сказал:

— Был у меня сегодня разговор о тебе. С твоим начальником управления. Раскипятился, как чайник на углях. «Не могу отпустить! Завод! Программа!»

Ну, с тем проще было разговаривать. Пришлось приказать. А вот с тобой… сложнее. Тебе приказывать не буду. Выслушай мой совет. О заводских делах говорить не хочу. Тут все ясно. На заводе ты нужен. Знаем тебе цену как работнику. Но учить надо работников, а не бездельников. Это тоже ясно… О делах личных… — он снова внимательно посмотрел на Андрея, — тут можно кое-что переменить. Ты поедешь к ней, а не она к тебе. Чем это хуже?

— Она уже, наверное, направлена сюда на работу, — перебил его Андрей.

— И ты, надеюсь, вернешься сюда на работу. Вывод — надо быстрее ехать, чтобы застать ее там. Отпустим тебя пораньше. Дадим отпуск. Проведешь его в Москве.

Еремеев остановился, как бы давая возможность Андрею возразить на его доводы. Но Андрей промолчал.

— Учиться обязательно надо, — заговорил снова Еремеев. — Всем и всегда. Вам, молодым, наука легче досталась, поэтому вы не так цените возможность учиться. А я читать научился на двадцать третьем году жизни. Ее отец, — он показал рукой в сторону комнаты, где сидела Елизавета Юрьевна, — научил меня читать. И еще многому научил. Ты на двадцать третьем году, наверное, институт кончил, а я читать учился. И научился. Сейчас вот, — он положил руку на журнал, — «Вопросы философии» читаю, да и не только читаю, но и позволяю себе с некоторыми статьями не соглашаться. Ясно? И раз мы с тобой разговорились по душам, раскрою я тебе некоторые свои соображения. Вижу я тебя, Андрей Николаевич, партийным работником. Есть у тебя нужные качества: принципиальность, смелость и — что я в тебе особенно ценю — уважение к рабочему человеку, вера в его творческие способности и умение заботиться о людях… И все это я говорю к тому, что надо тебе учиться. А теперь, поскольку разногласия ликвидированы, пойдем выпьем чайку на мировую. Елизавета Юрьевна, наверно, управилась с тетрадями.

Еремеев легкой, совсем не стариковской походкой вышел в гостиную.

Андрей почувствовал, Еремеев искренне рад тому, что сумел убедить его, и подумал, какое огромное сердце надо иметь человеку, чтобы так участливо вникать во все и большие и даже самые малые вопросы.

— Больше ко мне сегодня никто не придет, — сказал Еремеев, возвращаясь в кабинет, — так что уж ты поскучай с нами, стариками. Прошу к столу.

Но скучать Андрею не пришлось. Напротив, для него это был интереснейший вечер. Елизавета Юрьевна, узнав, что он родился в Приленске и что отец его политический ссыльный Николай Трофимович Перов, вспомнила, что слышала о нем от своего отца.

— Помнится, в бумагах отца есть письма Николая Трофимовича. Я поищу их для вас, — сказала она Андрею. — А может быть, я его и видела. К отцу часто приезжали политические из города.

Андрей, потерявший отца в раннем детстве, смутно помнил его и знал о нем только по рассказам матери. И вот перед ним человек, который видел его отца, может быть, разговаривал с ним… Это глубоко взволновало Андрея.

— Не пришлось твоему отцу дожить до революции, — вздохнул Василий Егорович, — а то повоевали бы вместе… Трудное было время, а вспомнить есть что. Видишь, какой я теперь штатский старичок, а ведь боевой парень был. Верно, Елизавета Юрьевна?

— Верно, верно, — подтвердила та, смеясь.

— Помню, после гражданской стали демобилизовывать. Никак не хотелось. И сейчас временами жалею. Может, был бы теперь генералом.

— Вы и так генерал, — сказал Андрей.

— Какой генерал, раз без погон, — махнул рукой Еремеев, и все рассмеялись.

После чая Андрей собрался уходить, но Еремеев снова пригласил его в кабинет.

— Не решили один вопрос. Кому передавать завод? Твое слово.

Вопрос застал Андрея врасплох.

— Не сумею сразу ответить, Василий Егорович.

— Да, — протянул Еремеев. — Выходит, поторопился я тебя хвалить. Люди все у тебя на виду, а ты говоришь: «не сумею».

— Вы думаете, из наших, заводских?

— А как же еще? В таком коллективе человека не найти. Зачем в лес дрова возить! Но раз ты скромничаешь, сам тебе назову, и не одного, а двух сразу. Парамоновы. Чего удивился? Богатая семья. Любого директором ставь. Подумай кого, Татьяну или Василия. Потом мне скажешь.

И когда Андрей был уже в дверях, Еремеев спросил:

— Сколько времени нужно для передачи дел?

— Немного, — ответил Андрей. — Дня три от силы.

— Три. Отлично. Подавай телеграмму в Москву: «Буду через неделю».

Никогда еще на техническом кружке не было так людно. В цеховой конторке, где обычно проводились занятия, места для собравшихся не хватило — перешли в красный уголок. Поэтому Саргылане пришлось докладывать со сцены, стоя за обтянутой красным сатином трибуной. Это ее несколько смущало, но все же сообщение она сделала обстоятельно.

— Выработка на конвейере у каждого рабочего повышается, — докладывала она и подкрепила свой вывод цифрами. — Это позволило ускорить движение ленты на потоке. Но у одной части рабочих, таких, как Коротков, Слепцов, Зеленцова…

— И Саргылана Ынныхарова, — вставила реплику Таня.

— …таких, как Коротков, Слепцов, Зеленцова, — повторила Саргылана, она не любила, когда ее перебивали, — выработка растет быстрее, у других медленнее. Конвейер приходится приспосабливать к тем, кто работает медленнее. А что делать стахановцам? У нас от каждой пары остаются секунды. И пропадают зря. Мы с Федей, с товарищем Даниловым, — поправилась она, и Андрей заметил, как заалели щеки Саргыланы, — проверили все это по секундомеру.

— В смену я обрабатываю девятьсот пар. На каждой паре теряю пять секунд. Всего четыре тысячи пятьсот секунд. Час с четвертью в смену. В месяц почти четыре рабочих дня!

Егор Иванович сидел на первой скамье, рядом с Андреем.

— Умница твоя Саргылана, — сказал Андрей старику.

— Умная, — согласился Егор Иванович, а сам подумал: «Хотела с завода уходить, стрекоза. Теперь не уйдет».

Занятие кружка проходило оживленно. Вопросы, реплики, замечания сыпались со всех сторон.

Где взять добавочные па́ры для передовых рабочих? Этот вопрос надо было решить.

Младший научный сотрудник Притузов из Приленского филиала Академии наук, помогавший Феде и Саргылане готовить доклад, первый выступил с речью.

— У нас на конвейере, — он произнес «у нас» так подчеркнуто солидно, что Андрей и Таня переглянулись, — у нас на конвейере, — повторил он, приглаживая жиденькие светлые височки на рано облысевшей голове, — запуск полуфабрикатов производится сериями, или, как у вас принято называть, партиями по двенадцать пар в каждой. Вполне понятно, почему, — он незаметно для себя перешел на лекторский тон, — избирая оптимальные размеры серии, или, как у вас принято называть, партии, остановились на числе двенадцать. Число это обладает, я бы сказал, исключительной делимостью. Оно делится на единицу, на два, на три, на четыре, на шесть и, наконец, само на себя, то есть на двенадцать. Это дает возможность в зависимости от технической мощности машины, выполняющей ту или иную производственную операцию, закрепить для выполнения данной операции соответственно одну, две, три, четыре, шесть и, наконец, двенадцать машин.

«Зачем он все это рассказывает? — подумал Андрей. — Рабочим это известно не хуже его, а если кому неизвестно, тот вообще ничего не поймет из его лекции».