Было стыдно признаться, что заметила, как оглядел ее спутник Джерготова.
— Я скоро вернусь, — сказал Иннокентий Аммосович, отпуская ее кивком головы, — предупреди остальных, чтобы не отлучались. Возможно, сегодня пойдем в театр.
Высокий с коротким поклоном приподнял шляпу, и оба скрылись в соседнем переулке. Саргылана медленно пошла домой, удивленная и недоумевающая.
Иннокентий Аммосович вернулся к семи часам с билетами в Театр оперетты. Ребята, как по команде, ощупали подбородки и побежали все трое в парикмахерскую. Подруга Саргыланы, Дуся Карпова, быстро раздобыла утюг и занялась выходным платьем.
— Тебе нужен утюг? — спросила она Саргылану.
— Нет, — ответила Саргылана, — мне нездоровится, в театр я не пойду.
Все уговоры Дуси были безуспешны, она искренне огорчилась. Иннокентий Аммосович тоже был заметно недоволен, но ничего не сказал, хотя в болезнь Саргыланы не поверил.
Саргылана и не была больна. Ей просто хотелось посидеть за дневником. Так она объясняла себе свое желание остаться дома, хотя истинная причина заключалась в том, что Саргылану встревожило странное знакомство Иннокентия Аммосовича. Она не могла забыть, как Джерготов, всегда такой самодовольно-степенный, смутился ее. Были же у него для этого какие-то причины.
После ухода товарищей Саргылана еще некоторое время полежала на койке, у нее действительно заболела голова, затем достала тетрадочку в клеенчатом переплете и, все еще лежа, стала перечитывать свои московские заметки.
«17 мая. Сегодняшний день самый счастливый в моей жизни. Я в Москве. Спасибо, большое спасибо Татьяне Петровне и Андрею Николаевичу. Сама не знаю, почему я такая счастливая. Все ко мне так хорошо относятся. Вот и Иннокентий Аммосович тоже. Он ко всем нам хорошо относится, но ко мне особенно. Дуся сказала… (дальше две строки густо зачеркнуты). Москва гораздо лучше, гораздо красивее, чем я думала, чем мне рассказывали.
20 мая. Два дня меня водили по всем цехам фабрики. Вот это фабрика! Каждый цех больше всего нашего завода. Цехи показывал такой славный старичок из отдела подготовки кадров. Когда он говорил, что я из Приленска, все очень удивлялись. Я буду работать в третьем рантовом цехе. Начальник цеха тоже женщина. Она очень хорошо приняла меня, и я вспомнила Татьяну Петровну. Работать буду в бригаде Лены Кораблевой. Она немного старше меня, а работает на фабрике уже четыре года.
22 мая. Сегодня работала полную смену. Норму выполнила. Норма здесь выше, чем у нас. Лена меня похвалила. Мы с ней уже подружились. И с Настей Сафоновой тоже. С Настей мы работаем рядом, и она всегда старается мне помочь. У Насти есть друг — Коля, очень красивый. Работает в соседнем цехе монтером. Он три раза заходил сегодня в наш цех. Это нехорошо. Федя никогда не мешал мне работать.
25 мая. Кончилась наша дружба с Настей. А ведь я ни в чем не виновата. Как я жалею, что пошла в парк…»
Саргылана улыбнулась, вспомнив эту злосчастную прогулку. Теперь-то можно улыбаться. А тогда впору было плакать…
Под выходной уговорились поехать в парк. Лена, Настя и Коля зашли за Саргыланой и ее товарищами. Поехали в Сокольники. Сперва все было так хорошо. А потом Коля начал откровенно ухаживать за Саргыланой. Он просто не отходил от нее ни на шаг. Настя расстроилась и ушла. Ушла втихомолку; ее уход даже заметили не сразу. Вечер был испорчен. Лена и та расстроилась.
Два дня Саргылана молча переживала незаслуженную обиду, потом решилась и поговорила с Настей по душам. Коля перестал заходить в цех. Пошатнувшаяся дружба была восстановлена.
Вот и все. Ах, Настя, Настя! — и Саргылана снова улыбнулась… Знала бы она, сколько огорчений принесет ей в недалеком будущем эта прогулка, — не улыбалась бы. Но откуда было ей знать…
«Почти неделю ничего не записывала, совсем обленилась», — укорила себя Саргылана и поднялась с постели. Надо было занести в тетрадку сегодняшнее странное происшествие. Но когда Саргылана стала обдумывать, как записать, ее снова охватило то же неприятное чувство, которое она испытала под настойчивым взглядом незнакомца в сером костюме.
— Буду я еще тетрадку из-за него марать! — с сердцем произнесла она, спрятав дневник в чемодан.
Начальник третьего рантового цеха Матрена Михайловна Торопова с большим интересом следила за работой Саргыланы. Матрену Михайловну радовало, что «эта чернавка», как она про себя окрестила приленскую гостью, так быстро освоилась с цехом, машиной, новыми условиями работы. Старая производственница, Матрена Михайловна знала, что на каждом предприятии, даже в каждом цехе, если там уже сложился устойчивый коллектив, есть нечто свое, особенное, присущее данному коллективу, есть свои традиции, свой дух.
И успех новичка в значительной, даже решающей мере определяется его способностью постигнуть этот дух коллектива.
«Эта чернавка» поразительно быстро влилась в коллектив. Конечно, в немалой степени этому способствовала и заботливая товарищеская помощь Лены Кораблевой и Насти Сафоновой и внимание, проявленное самой Матреной Михайловной, но главным все же было упорное стремление Саргыланы воспринять все новое, лучшее, увидеть и вобрать это новое, ее цепкая способность примечать и перенимать самые совершенные приемы работы.
«У девки талант на работу», — заключила Матрена Михайловна и почувствовала и уважение и материнскую любовь к «этой чернавке».
Сама Матрена Михайловна выросла на производстве. Пришла она в старую, неопрятную сапожную мастерскую четырнадцатилетней девчонкой. Несколько лет была на побегушках, мыла полы, топила печи, ставила самовар. Между этих хозяйственных дел сучила дратву для сапожников, терпеливо сносила и окрики и тычки, старалась не замечать озорных намеков молодых подмастерьев и липких взглядов старого, вечно полупьяного мастера.
Мотя была работницей «приходящей». У нее была семья, и в мастерскую — «швальню», как ее называли, приходила она только на рабочий день, остальные тут же в мастерской и жили.
Быт сапожников был неприхотлив до ужаса. В тесной, темной, прокуренной и провонявшей всеми едва мыслимыми запахами «швальне» жило и работало полтора десятка человек. Одетые в лохмотья, босые, они летом от света до света, зимой при чадившей и мигавшей лампешке работали с мрачным, терпеливым ожесточением. На всю «швальню» имелись одни стоптанные опорки.
Мотя проработала в «швальне» около трех лет. Однажды, когда артель после субботней получки собиралась в трактир, мастер оставил Мотю мыть полы и, выждав, пока все уйдут, начал грубо приставать к ней. Мотя со слезами вырвалась и убежала.
Дома помрачневший отец выслушал ее сбивчивый, прерываемый всхлипываниями рассказ, подумал и сказал:
— Горе мне с вами. — В семье было шестеро детей. — Взять с собой на лесопилку, не по бабьей силе работа… Хоть с камнем в воду, хоть по миру…
С полгода ходила Мотя на поденные работы, потом отстроилась в городе механическая обувная фабрика. Туда охотно принимали женщин — им можно было платить дешевле; Мотя стала фабричной работницей. Было это перед самой германской войной. На втором году войны взяли отца, в конце третьего года погиб он, и Мотя стала кормилицей, а значит, и главой семьи…
После революции была в первом составе завкома, уже взрослой женщиной села за парту ликбеза…
В тридцать пятом году почти сорокалетней женщиной Матрена Михайловна закончила технологический институт и с тех пор работала на московской фабрике «Заря коммуны». В боях под Москвой, в декабре сорок первого, погиб ее муж. Матрена Михайловна осталась вдвоем с двенадцатилетней дочерью.
Начальником цеха Матрена Михайловна Торопова работала уже около десяти лет. Цех по праву слыл на фабрике передовым. Матрена Михайловна умела каждого заставить полюбить свою работу. Большой жизненный опыт и понимание души рабочего человека помогали ей найти самый верный и самый короткий путь к сердцу каждого из нескольких сотен руководимых ею людей, большинству из которых она по возрасту могла быть матерью.