Хотя внимание Саргыланы было приковано к машине, она заметила красивое лицо юноши. Сейчас он был озабочен, но насупленные брови не портили его, как не портил и зарубцевавшийся шрам, наискось пересекавший левую щеку.

«Фронтовик, — подумала Саргылана, — а мне показался таким молодым».

Темноволосый юноша со шрамом на левой щеке, несмотря на его молодость, был, очевидно, каким-то начальником. Выслушав высокого монтера, он покачал головой и отдал какое-то распоряжение. Монтер ушел и вскоре вернулся с небольшой металлической деталью в руках. Юноша со шрамом, нетерпеливо поджидавший его, взял деталь и повернулся к машине. Что он делал, Саргылане не было видно, но прошло не больше минуты — склоненная над машиной темноволосая голова поднялась, и, весело блеснув глазами, юноша отрывисто бросил рабочему в сиреневой майке:

— Включай!

Тот повернул ручку рубильника, взял в руки сапоги с неподвижного конвейера, нажал пусковую педаль, и машина заработала.

— Пускайте конвейер! — крикнул юноша, и лента снова поплыла, убегая от шумливых машин.

Егор Иванович вернулся домой поздно вечером. Сегодня в Доме партийного просвещения лектор из Москвы читал лекцию о международном положении. Старик проявлял живейший интерес к вопросам большой политики, и Таня каждый раз собственноручно вручала ему билет.

Егор Иванович с удовольствием взял билет, хотя и почувствовал что-то вроде угрызения совести: он пообещал Саргылане сходить с ней в театр. Но потом Егор Иванович рассудил, что московский лектор уедет, а театр останется. Саргылана с ним согласилась, но в глубине души была огорчена. Ей очень хотелось побывать в театре, и она уже достала из чемодана и тщательно отгладила свое любимое платье, синее с белым горошком.

Саргылана была серьезная девушка, но это не мешало ей любить все красивое и изящное. Она знала, что красива, и не считала предосудительным заботиться о своей внешности. Ей хотелось быть привлекательной. Оставшись одна, она могла повертеться перед зеркалом, примеряя новое платье или выбирая, какие ленты заплести в темные тяжелые косы, и если бы кто понаблюдал в это время за ней со стороны, то, наверное, ошибся бы в своих выводах.

Платье, синее с белым горошком, лежало на столе. Саргылана смотрела на него и думала, как неладно сложился вечер. Подруги уехали в город, а она отстала от них и в театр не попала.

«И хорошо, что не попала, — сказала она сама себе, обрывая на этом свои размышления. — Уже два дня в городе, сколько увидела, а в тетрадку ничего не записала. Все времени нет. Вот тебе и время!»

В записях Саргылана была немногословна. Заносилось в тетрадку немногое. И когда Саргылана оглядывалась на эти, так быстро промелькнувшие, наполненные многими событиями два дня, то ярче всего вырисовывалась невысокая фигура темноволосого юноши со шрамом на левой щеке. Обо всем этом, конечно, нельзя было не написать.

Но тут, пожалуй, первый раз в жизни Саргылана попыталась обмануть себя. Вспоминая происшествие на конвейере, она старалась видеть только умелые руки Феди, но он стоял перед ней весь — ладная коренастая фигура, быстрый взгляд живых темных глаз, веселая усмешка на красивом смуглом лице. Все это крепко запало в ее впечатлительную душу, хотя она и не хотела признаваться в этом самой себе.

Саргылана долго просидела над раскрытой тетрадью, и, когда возвратившийся с лекции Егор Иванович постучался в дверь, еще ни одна строка не легла на чистую страницу.

Егор Иванович вернулся до краев переполненный последними событиями международной жизни. Ему нужен был собеседник, точнее — слушатель, чтобы выразить свое отношение к волновавшим его вопросам. Поэтому Саргылана была как нельзя более кстати.

Оказалось, что Саргылана смогла быть не только слушателем, но и собеседником. О событиях международной жизни она была осведомлена не хуже Егора Ивановича, к тому же молодая память помогала ей удерживать такие факты и детали, о которых Егор Иванович уже успел позабыть. Откуда могло это быть у девочки, выросшей в далеком таежном колхозе?

— У нас же в каждом доме радио. В клубе есть все газеты и журналы. Я сама выписывала «Комсомольскую правду», — пояснила Саргылана. Ее почти обидело изумление дяди.

Егор Иванович невольно вспомнил, каким он был в ее годы.

Да, жизнь здорово переменилась…

— Дядя, — спросила Саргылана, когда они вдоволь наговорились о международных вопросах, — кем работает Федя Данилов?

— Ты уж и имя знаешь?

— Я слышала, как его называли другие, — ответила Саргылана и отошла к этажерке с книгами. Она почувствовала, что у нее горят щеки.

Егор Иванович смотрел ей вслед, улыбнулся по-стариковски, хитро и ласково, и подумал: «В мешочке из пузыря шило не укроется». Но вслух этого не сказал, а когда Саргылана снова подошла к столу, ответил:

— Он помощник механика.

— Это большой начальник на заводе?

— Да, он работает хорошо — все машины работают хорошо.

— Он один должен уследить за всеми машинами?

— Почему один, — улыбнулся Егор Иванович, — ему подчиняются все монтеры.

— Я видела, как он сам работал. Разве начальники работают?

— Хороший начальник и сам должен уметь работать.

— А он хороший начальник?

— Да.

— Потому его и благодарила Татьяна Петровна?

— Тане он не начальник. Таня ему вроде как мать. Она его воспитала. Он до завода беспризорный был.

— Он, наверное, ее любит?

— Любит. Ее все на заводе любят.

— А за что ее любят все?

— За что? — Егор Иванович помолчал. — Поработаешь — сама поймешь за что… Работать к ней в цех иди. Человеком будешь.

Глава вторая

Алексей Кононов вернулся с фронта в конце сорок второго года. Первое время он жил у Тани. После неудачного объяснения с Таней Кононов на другой же день собрался уйти, но Таня удержала его. Куда было идти инвалиду с двумя малолетними детьми? Таня поговорила с Кононовым по душам так, как она умела это делать — просто, ласково, с чувством искреннего сочувствия.

До армии Кононов работал на приисках, теперь покалеченная рука закрыла ему дорогу в забой, и он по совету Тани поступил на завод. Жили одной семьей и хозяйство вели сообща. Будь это не с Таней, а с кем другим, досужие языки живо нашли бы свое объяснение всему этому, но Таня пользовалась таким уважением, что была выше подобных подозрений.

На заводе Кононов встретился с заготовщицей Клавой Митрошкиной. Приметил он ее с первого взгляда, такую видную дивчину нельзя было не приметить, но что сойдутся в одну их пути-дорожки, об этом не было и мысли.

Однако же сошлись.

— Чем он тебя приворожил? — спрашивали у Клавы удивленно подруги.

— Не он меня, а я его приворожила, — отвечала Клава.

Как бы то ни было, а семья, на удивление всем, получилась дружная. Права была старуха Куржакова: Алексей попал в хорошие руки.

Кононовы часто наведывались к Парамоновым, а ребятишки редкий день не забегали проведать тетю Таню. Сегодня пришли всей семьей узнать, когда будет Василий, — слух о его скором приезде уже разнесся по заводу.

— Все спрашивают: «когда», отвечаю: «завтра» — и сама словам своим не верю, — говорила Таня, и необычная для нее робкая улыбка боролась с выражением встревоженной взволнованности на побледневшем, осунувшемся лице.

— Ай, да что говорю: «не верю»? Как же не верю? Верю, жду, как живого, вижу!

И, словно стыдясь своего порыва, Таня спрятала лицо на груди Клавы. А Клава, хоть и была моложе Тани, обняла ее, поцеловала и гладила по голове с материнской нежностью. Кононов глядел на Таню, потрясенный силой и глубиной ее чувства. И вспомнилось ему, как он пришел к ней в дом в первый раз в холодный ноябрьский вечер — шесть лет тому назад. Диким казалось ему, как осмелился он с пьяной, небрежной самоуверенностью пытаться заменить ей Василия. Краска стыда залила его щеки. И, чувствуя, что вовсе не нужно этого говорить, он почти непроизвольно произнес: