— Хорошая девушка, — сказал Семен Егорович, когда Саргылана унесла овощи.

— Значок отличника и похвальную грамоту от министра имеет, — с гордостью сказал Егор Иванович.

Саргылана поставила на стол тарелки с закуской: сочные ломтики помидоров, обложенные круглыми пластинками репчатого лука и сдобренные перцем, тонко нарезанные огурцы, в прозрачной мякоти которых матово белели еще не созревшие семечки, ровные кружочки редиски, заправленные густой сметаной. Егор Иванович выставил на середину стола, между тарелками, распечатанную бутылку спирта.

Первую выпили, как полагается, за здоровье гостя и хозяина и с аппетитом закусили сочными помидорами.

— Первый раз попробовал я их, однако, в пятнадцатом году, — сказал Егор Иванович, — в Вилюйске у ссыльного учителя, покойника Василия Мироныча.

— Да, до русских не знали мы овощей, — сказал Семен Егорович.

— До русских и хлеба не сеяли, дядя Семен, — добавила Саргылана. Она внесла дымящуюся суповую миску.

— Не знаю, — с сомнением в голосе возразил Семен Егорович и покачал головой, — однако, как же без хлеба? Без хлеба только зверь живет.

— Да, Семен, верно она говорит. И хлеб сеять русские научили, — подтвердил Егор Иванович.

И разговор неприметно перекинулся на стародавние времена, когда первые русские люди появились на берегах Лены. Помногу говорить ни один из друзей не умел, и через короткое время оба, закурив трубки, примолкли.

Саргылана убрала посуду и ушла в парк. Пусть старики отведут душу: и побеседуют, и помолчат.

— Дедов наших хлеб сеять научили, а нас жить научили, — прислушиваясь к своим мыслям, сказал Егор Иванович. — Разве так жили бы мы сейчас без русских?

— Что говорить? Были мы хамначитами, а теперь я бригадир колхоза, ты мастер. Оба не последние люди… Однако есть и русские плохие.

— И в хорошей семье косой родится, — согласился Егор Иванович. — Был у нас на заводе Седельников, кулак бывший, завод поджигал… И сын его не лучше.

— Не про таких я, — сказал Семен Егорович и нахмурился, — я про таких, которые вверху сидят.

— А что? — насторожился Егор Иванович.

— Плохой слух у нас в колхозе ходит. Реке дорогу к морю закроют, и затопит она все колхозы в долине.

— Не всякому слуху открывай уши.

— Ночевал один человек в нашем колхозе, — продолжал Семен Егорович, как бы не расслышав возражения, — из города шел. Он рассказывал… Пошли мы в правление. Председатель в район поехал. В райкоме секретарь сказал: будут Лену закрывать, а насчет места еще неизвестно где, так что, дескать, тот человек неправду сказал… А как же неправду?.. Что ударить, что замахнуться — одно и то же… Вот ты скажи мне, Егор, как понимать это? Ты наш колхоз видел. Знаешь… Сколько труда положено. Дома новые, травопольную систему завели, электростанцию построили… Да разве один наш колхоз разорит? Всю долину, сотни колхозов…

Семей Егорович достал из кармана горсть самосада, не замечая протянутого Егором Ивановичем кисета, набил трубку и закурил.

— Еще что говорят. Слушать страшно. Можно реку перегородить выше города, да надо якутов отсюда убрать… Третий день думаю… Спать, есть неохота…

Егор Иванович внимательно посмотрел на пасмурное лицо друга.

— Не верь, Семен. Слух этот враг пустил… Хорошо, что ко мне зашел. Есть у меня друзья. Схожу сегодня к ним, поговорю. Оба они, и Татьяна и Василий, люди хорошие, надежные.

— Хорошие, говоришь? Якуты? — спросил Семен Егорович.

— Русские.

— Поймут ли нашу беду?

— Поймут, они люди рабочие.

Вечером, проводив друга, Егор Иванович зашел к Парамоновым. Василий и Таня были дома. Егор Иванович передал им рассказ колхозного бригадира Слепцова.

Василий посоветовал Егору Ивановичу вместе с Таней сходить к Еремееву.

Глава двадцатая

Федя вернулся из Москвы до краев переполненный новыми впечатлениями. На московской фабрике было что посмотреть и чему поучиться. Тем более, что и Лена Кораблева и Матрена Михайловна очень радушно встретили приленских гостей — Федя привез им письма от Саргыланы. А через несколько дней произошло событие, само по себе незначительное, но принесшее Феде немалую пользу.

Надю Зеленцову определили в бригаду к Лене Кораблевой. Лена так же заботливо отнеслась к ней, как в свое время к Саргылане. Федя работал в этой же смене на установке новых машин. И случилось так, что перед самым началом обеденного перерыва у Нади разладилась машина. Федя находился неподалеку, и Надя, по привычке, окликнула его вместо того, чтобы обратиться к бригадиру или вызвать сигналом дежурного монтера. Федя быстро определил причину перебоев в работе машины.

— Пока будешь обедать, исправлю, — оказал он Наде и остался в цехе.

Он разобрал головку машины, прочистил и смазал детали и, уже заканчивая сборку, увидел перед собой Матрену Михайловну. Она строго смотрела на него.

— Это кто хозяйничает?

Сказано это было очень сухо, и Федя смутился. Но так как неисправность машины уже была устранена, оправдываться было легче.

Матрена Михайловна молча выслушала его объяснение и спросила, может ли он сам работать на этой машине. Федя даже удивился вопросу и ответил, что, конечно, может.

— Ну, тогда покажи, что ты сделал с машиной?

Федя взял с неподвижной ленты пару и обработал ее. Матрена Михайловна проверила пару и, видимо, осталась довольна.

— А если бы остановилась не эта машина, которую ты хорошо знаешь, а другая? — спросила она.

— Я все машины знаю, — ответил Федя.

— И работаешь на всех?

— Только на машинах пошивочного цеха. На заготовочных не умею.

Теперь Матрена Михайловна посмотрела на него уже по-другому.

— Следовало бы тебя поругать за самовольство, но вижу, не от озорства это. А что, — спросила она, улыбнувшись одними глазами, — у вас на приленской фабрике все такие дотошные?

— Все, — в тон ей ответил Федя.

После этого случая Матрена Михайловна почувствовала уважение к Феде, доверила ему самостоятельную работу в смене и часто беседовала с ним, показывая и объясняя ему все новшества, применявшиеся в ее цехе.

Поэтому у Феди было что порассказать. Первый вечер он просидел у Саргыланы, рассказывая ей и Егору Ивановичу московские новости. Потом Саргылана вышла на крыльцо проводить его и дошла с ним до угла. Понятно, ему пришлось проводить ее обратно…

А когда она снова, взяв его под руку, спустилась с крыльца, Федя решился сказать:

— Коля тоже велел тебе привет передать.

Саргылана глянула на него, слегка прищурив глаза, и чуть заметно усмехнулась.

…Они долго молча ходили по тихому вечернему переулку, медленно ступая по прогибающемуся дощатому тротуару, от крыльца до киоска на углу и обратно.

Когда, наконец, Федя заговорил, заговорил снова о делах заводских, Саргылана зябко поежилась — ночами уже становилось свежо, — пожелала Феде спокойной ночи и ушла.

Андрей отправил с Федей письмо и посылочку Ольге. Но прошло целых три дня, прежде чем Феде удалось выполнить поручение.

Не то чтобы Федя забыл о нем.

Он приехал в середине дня. Первый вечер, конечно, не в счет. Он провел его у Саргыланы.

На следующее утро Федя отправился в гостиницу. Но Ольги не застал. Она уехала в геодезическую партию на остров Медвежий, и Феде сказали, что завтра она должна вернуться. Но завтра она не вернулась, а прислала записку, что задержится на несколько дней до окончания укрупненной съемки средней части острова.

Тогда Федя решил съездить на Медвежий. Таня разрешила поехать на заводском катере.

— Даю тебе сутки, — сказала она Феде. — На послезавтра ставлю твой отчет о поездке в Москву. Ясно?

— Ясно! — ответил Федя.

Чтобы выгадать время, Федя уговорил Григория Евсеевича выехать в ночь. Григорий Евсеевич вначале отказался: он только что вернулся из длительного рейса и почти не спал две ночи, по Федя уговорил его.