— А для партийного работника? — в упор спросила Ольга, и изумленная Таня увидела, как дрогнули у Ольги ноздри тонкого прямого носа и глаза сверкнули холодным блеском. Такой ее Таня никогда не видала.

— Для партийного работника почти достаточно, — спокойно ответил Василий, — но только почти. Я тебе верю, Ольга. Нутром чую, что ты права. Но ведь прямых фактов нет.

— Где же их взять?

— Ты хотела поговорить с Джерготовым. Если чувствуешь — силы хватит, поговори. Напрямую.

— Вася, что ты! — заволновалась Таня. — Это ведь опасно.

— Она солдат, — глядя на Ольгу с товарищеской гордостью, возразил Василий. — Ты не обижайся, Татьяна, — он обнял жену, — я ведь не в укор тебе.

— Пойдешь к нему днем, — Василий говорил спокойно и четко, как бы давая задание. — А ночевать в эти дни приходи к нам. Знаешь, говорят, береженого и бог бережет… Тут ты мне не перечь, — он широко улыбнулся. — Случись с тобой что, мне быть в ответе перед Андреем Николаевичем. Скажет, я твою Татьяну шесть лет оберегал, а ты мою Ольгу и шести недель не уберег.

— Вы все шутите, Василий Михайлович.

Василий откинул со лба густые темные кудри и совершенно серьезно сказал:

— Такой уж я весельчак уродился.

В небольшой, хорошо обставленной комнате Саргыланы было так уютно, что Ольга, за несколько месяцев скитания по гостиницам стосковавшаяся по домашнему жилью, просто порадовалась, что не пошла сразу к Джерготову, а решила прежде повидать Саргылану и услышать от нее самой подробности о таинственном незнакомце.

Но в этой милой девичьей комнате разговор, достойный кабинета следователя, был так странен и неуместен, что Ольге не хотелось начинать его. Она сидела рядом с Саргыланой на узенькой тахте и рассматривала ее альбом. Альбомом можно было заинтересоваться всерьез. Просмотрев его, Ольга шутливо сказала, что это не девичий альбом, а фотодиссертация по национальному вопросу.

Открывался он пожелтевшей от времени фотографией, запечатлевшей крестьянскую якутскую семью на фоне глинобитной юрты. Снимок был сделан, видимо, весной и, судя по резким теням, в яркий солнечный день. Перед юртой стоял мужчина в высоких торбасах, штанах из оленьей кожи, белой длинной рубахе и шапке с опущенными ушами. Он пристально смотрел в объектив, прищурившись от бьющего в глаза солнца. Рядом с ним стояла невысокая очень худая женщина с плачущим ребенком на руках, с другой стороны к отцу испуганно жалась девочка лет десяти — двенадцати в длинной юбке, из-под которой виднелись босые ноги.

— Что же это ты палец в рот? — спросила, смеясь, Ольга, указывая на девочку.

— Это же не я, Ольга Григорьевна, — засмеялась в ответ Саргылана. — Это моя старшая сестра, она сейчас заведует фермой в колхозе. А я вот, у мамы на руках… Видите, какая мама тут худая. Она больная… она в это лето умерла…

— Догадался бы кто, что из этой замазули выйдет такая красавица, — Ольга ласково потрепала Саргылану по плечу.

— А следующая карточка, это когда я уже кончала четвертый класс, — сказала Саргылана, перевертывая страницу, — а это мы с подругами снимались у нас в районе, когда собирались в город ехать. Да это все неинтересно, вот дальше у меня московские снимки…

— Нет, как раз это очень интересно, — пыталась остановить ее Ольга, но Саргылана, быстро перелистнув несколько страниц, уже протягивала ей раскрытый альбом.

— Там тоже были какие-то фотографии, — сказала Ольга, сдерживая улыбку. Она успела заметить на поспешно перевернутых страницах две фотографии Феди.

— Вот это вся наша экскурсия. Снимались в Байкальске.

Эту фотографию Ольга рассмотрела внимательно. В центре группы стояли сияющий Джерготов и Саргылана.

«До чего он тут ласковый, даже с претензией на обаятельность», — подумала Ольга и спросила:

— Кажется, он тебе немного нравился?

— Как же, — зло фыркнула Саргылана, но Ольга заметила, что румянец на щеках ее стал гуще.

— А это мы с Леной, — сказала Саргылана, уходя от щекотливой темы.

— Постой, постой, — воскликнула Ольга, — где же это вы?

— А, узнали, — просияла Саргылана. — В Сокольническом парке, знаете, там есть такая беседка на пятом луче. Нас Коля снимал.

Московских снимков было еще несколько и много открыток с видами Москвы. Взгляд Ольги надолго задержался на скромной станции метро «Сокольники». Ольга невольно посмотрела на часы. Девять часов. В Москве — три часа. Как раз в это время Андрей всегда возвращается с курсов. Может быть, именно в эту минуту он выходит из дверей станции метро и, прикрыв ладонью глаза от слепящих лучей солнца, смотрит в сторону трамвайной остановки…

— О чем вы задумались, Ольга Григорьевна?

Ольга провела рукой по глазам, как бы отгоняя сон, улыбнулась Саргылане и крепко обняла ее.

— Ничего, это я так.

— У меня от Москвы еще вот какая память есть, — Саргылана открыла ящик письменного стола и достала сложенный вдвое газетный лист — номер заводской многотиражки. На первой полосе большое — на три колонки — клише. Подпись: третий рантовый цех. Комсомольская бригада Лены Кораблевой. И на снимке в ряду других Саргылана за работой.

— Всего месяц я там проработала, — задумчиво сказала Саргылана, — а многому меня научили… Особенно Лена и Матрена Михайловна… Меня здесь хвалили все за веселый конвейер и премировали даже. А я бы с радостью эту премию им отдала и еще раз спасибо сказала.

Саргылана произнесла эти слова так искренне, что Ольга поразилась. Не всегда юность способна так трезво взвешивать обстоятельства и так скромно оценивать собственные заслуги.

— Ольга Григорьевна, оставайтесь у нас ночевать, — сказала Саргылана, взглянув на часы. — Скоро дядя Егор со смены придет, поужинаем вместе.

Тут только Ольга спохватилась, что отвлеклась от основной цели своего посещения. Она поблагодарила Саргылану и, усадив ее рядом с собой, сказала:

— Мне нужно с тобой поговорить, Саргылана. Не удивляйся моим вопросам. Потом я тебе сама все расскажу.

Саргылана посмотрела на нее с недоумением.

— Расскажи мне о человеке, которого ты видела в Москве с Джерготовым и здесь в аэропорту.

Саргылана описала внешность незнакомца и, на мгновение замявшись, рассказала, как была возмущена его наглым взглядом и каким льстиво любезным оказался он потом.

— Я еще подумала, что это нехороший… фальшивый человек, — сказала она и сердито нахмурилась, как будто «фальшивый» стоял перед нею.

— Что еще ты знаешь о нем?

— Он говорит так, как пишут.

— То есть? — не поняла Ольга.

— Когда я училась в школе русскому языку, учитель нам рассказывал, что многие слова выговариваются не так, как пишутся. Понимаете?

Ольга кивнула.

— А этот каждое слово точно до буковки выговаривает.

«Иностранец, — подумала Ольга. — Это важно».

— А что он нехороший, это факт, — горячо произнесла Саргылана. — Почему он не подошел ко мне в порту? Узнал ведь, а не подошел. А там, в Москве, шляпу снимал, раскланивался…

— А что ты скажешь о Джерготове?

— И он, наверное, не лучше, — сердито ответила Саргылана. — Я никому не рассказывала, даже Феде, а вот вам расскажу. Сперва, когда мы выехали, он был такой вежливый и внимательный. Остальные девчата даже коситься на меня начали. В Москве мы с ним один раз в театр ходили… Потом зашли поужинать в ресторан. Я не хотела идти, так он рассердился… А после этого вечера я на него и смотреть не могла.

— Почему?

— Приставать стал… еще в ресторане.

— Ну и как же ты?

— Я его успокоила так, что сразу протрезвел… На другой день извинялся, просил никому не говорить… Вот, Ольга Григорьевна, и судите сами, какой человек.

— Ясно, — сказала Ольга и стала прощаться.

Глава двадцать вторая

Иннокентий Аммосович понимал толк в женской красоте, и если он не обратил особого внимания на внешность посетительницы, то вовсе не потому, что не оценил ее по достоинству.