— Сам поведу катер, Григорий Евсеевич, — взмолился он. — Спи, как дома. Завтракать будем на Медвежьем.

Григорий Евсеевич вздохнул и согласился.

Уже начало смеркаться, когда катер отвалил от берега. Федя сел за руль, а Григорий Евсеевич, запустив мотор, довольно долго сидел рядом с Федей и, только убедившись, что тот чувствует себя за штурвалом вполне надежно и не забыл их совместных плаваний в былые годы, ушел в носовой кубрик, улегся и быстро заснул.

Федя уверенно вел катер по знакомым протокам, то огибая отмели, границы которых угадывались по легкой ряби, вспыхивающей мелкими искорками на залитой лунным светом речной глади, то вплотную прижимаясь к берегам островов там, где они поднимались над водой крутыми откосами.

Было приятно сидеть за штурвалом, вспоминая, что вот за тем мыском протока должна круто повернуть влево к выходу на главное русло, а вот против того песчаного острова надо отвалить подальше от берега, так как тут мелко…

Да, это было так приятно, что у Феди даже промелькнуло что-то вроде зависти к Григорию Евсеевичу, целое лето плававшему по этой чудесной реке, в то время как он, Федя, видит ее только из окон заводского корпуса.

«Красота какая! Саргылану бы сюда!» — подумал Федя.

Конечно, когда она рядом, то и пыльный переулок кажется лучшим местом на земле, но если бы сейчас она была возле него… Как было бы хорошо!

А как хорошо было бы, если бы она всегда, всегда была с ним… Сейчас ему кажется, что это вполне возможно и не только возможно, а иначе и быть не может. Надо только сказать ей, сказать прямо, смело и решительно.

Но сказать как раз очень трудно…

Главное, у него нет уверенности в том, что она ждет этих слов, обрадуется им. Боязнь услышать отказ делает его робким, хотя сейчас, например, ему кажется: робость его не только неосновательна, но даже смешна и наивна.

У нее были такие искренние счастливые глаза, когда она встретила его в палисаднике около аэровокзала. Значит, она была рада… И в то же время, несмотря на всю самонадеянность юности, Феде даже и сейчас кажется, что Саргылана намного ярче, умнее, выше… и трудно представить ее рядом с собой и всегда рядом.

Катер давно уже вышел на главное русло, луна скрылась за неровным гребнем горы, и стало темнее, потом над кромкой правого берега засветилась тонкая полоска зари, ночная темнота стала медленно редеть, и уходящий почти прямою линиею берег просматривался все дальше и дальше, а Федя все думал о своем, заветном.

Когда совсем рассвело, вдали показались знакомые берега острова Медвежьего.

Федя не знал, в какой части острова разбит лагерь геодезистов. Поэтому ехал он не к какому-нибудь определенному месту, а просто на остров. И неудивительно, что рука его машинально повернула штурвал, направляя катер в рассекающую остров курью, на берегах которой когда-то был раскинут веселый и шумный лагерь заготовителей корья.

Свисающие с высокого берега ветви зацепились за мачту и хлестнули по ветровому стеклу.

«Надо убавить обороты», — спохватился Федя и потянулся к регулятору. Мотор застучал реже и глуше. Григорий Евсеевич проснулся и выглянул из кубрика.

— Что случилось? — спросил он, стряхивая остатки дремоты и протирая глаза.

— Приехали, заходим в курью, — ответил Федя.

Окидывая взглядом далеко протянувшуюся курью, он вспомнил и свой первый рейс на катере, когда они с Андреем Николаевичем и Федором Ивановичем приехали сюда в поисках тальниковых массивов, и вкусную уху, приготовленную в тот вечер из наловленной им рыбы, и многие другие рейсы, когда привозил он на остров Ольгу со школьниками, бригады рабочих и Андрея Николаевича.

«Хорошее было время», — подумал Федя и с грустью почувствовал себя слишком взрослым.

Берега курьи были пусты. Видимо, лагерь геодезистов располагался где-то ближе к главному руслу.

— Заедем к бакенщику, — сказал Федя, — узнаем, где лагерь.

— На верхнем изголовье, — сказал Григорий Евсеевич, все еще зевая и поеживаясь.

— Что же не сказал вечером, — удивился Федя.

— Думал, проснусь до острова.

— С которой стороны лагерь?

— Этого не знаю.

— Все равно ехать к бакенщику.

Для очистки совести заглянули в заливчик, прикрытый кущей старых приземистых ветел с темными корявыми стволами. Но и его берега были так же пусты.

Григорий Евсеевич сел сам за штурвал.

— На выходе там новую косу намело. Ты ее не знаешь.

Федя поднялся на палубу катера. День нахмурился с утра. Небо затянуло облаками. По серовато-белому куполу неба медленно ползли низко нависшие темные рваные тучи, подгоняемые злыми порывами низового ветра. В курье еще было спокойно, но когда катер, обогнув отмель, вынесся на фарватер, там уже ходила легкая волна, кое-где забеленная курчавыми барашками. Катер начало подбрасывать, и брызги от волн косым дождем падали на палубу.

«Вечер тихий был, а сейчас как разыгралось», — удивился Федя.

Он спустился вниз, надел клеенчатый дождевик и снова поднялся на палубу.

Катер подвернул к берегу у сторожки бакенщика. Федя нагнулся, поднял якорь и приготовился выкинуть его. Но в это время дверь сторожки открылась, и на пороге ее показался высокий мужчина в брезентовом плаще защитного цвета. Черты его крупного лица на таком расстоянии было трудно различить, но во всем его облике и осанке было что-то до такой степени знакомое и поразившее Федю, что он неподвижно застыл с якорем в руках, не спуская глаз с человека в плаще. А тот, видимо, узнал Федю. На мгновение остолбенев, он тут же резко повернулся и кинулся в сторожку, захлопнув за собой дверь.

В это мгновение и Федя узнал его.

Катер ткнулся в берег. Федя выкинул якорь, крикнул что-то бессвязное Григорию Евсеевичу, спрыгнул на песок и бегом кинулся вверх по откосу.

Когда запыхавшийся Федя вбежал в сторожку, высокого человека в защитном плаще там уже не было. На широком топчане под пестрым ситцевым одеялом спал черноволосый мальчик и сидел, свесив ноги, седой старик и равнодушно смотрел на неожиданного гостя.

— Где он? Только что был здесь! — выкрикнул Федя.

— Максим? — спросил старик и спокойно ответил: — Ушел на работу.

— Не Максим это, — со злостью закричал Федя. — Ушел… Узнал, сволочь!

Федя бросился к двери, совершенно забыв, для чего подъехали они к сторожке. Ничего не понимающий Григорий Евсеевич пропустил его и спросил у старика:

— Геодезистов где лагерь?

— Чего? — не понял старик.

— Палатка тут есть. Люди живут. Где это? — пояснил Григорий Евсеевич.

— На самом изголовье, — ответил старик.

Григорий Евсеевич поблагодарил его и вышел.

Федя уже стоял на палубе с шестом в руках, готовый оттолкнуть катер. Якорь лежал у его ног.

— Скорее, скорее! — крикнул он Григорию Евсеевичу.

Все еще ничего не понимая, Григорий Евсеевич тоже почувствовал тревогу, в несколько прыжков сбежал с откоса, проворно взобрался на катер и, едва Федя оттолкнулся от берега, завел мотор.

— Быстрее в лагерь, — крикнул Федя, нагибаясь к оконцу рубки.

Он страшно волновался. Ему казалось, что если они опоздают, в лагере случится что-то ужасное. Он и сам еще не представлял, что именно, но знал, что должен попасть в лагерь, пока этот, в плаще, не успел туда добраться.

На площадке перед палатками было людно. Геодезисты собрались на работу.

— Где Ольга Григорьевна? — закричал Федя, появляясь на обрыве берега.

— Доброе утро, — с комической серьезностью ответил Сеня, снимая кепку и раскланиваясь.

— Здравствуйте… — на мгновение замялся Федя. — Где Ольга Григорьевна? Очень надо!

Ольга со слегка припухшими со сна глазами, но уже одетая и причесанная, выглянула из палатки.

— Федя! С приездом, — приветливо сказала она, выходя из палатки.

— Ольга Григорьевна! — кинулся к ней Федя. — Андрей Николаевич послал письмо вам. Письмо и посылочку… Я привез вам сюда… а он здесь… на острове…

— Кто он? — изумилась Ольга.

— Мишка! Мишка Седельников!