В лесу, на пригорке, под раскидистым папоротником нашлось хорошее местечко. Максим не ел и не пил весь день, но не чувствовал себя голодным. Не сомкнул глаз – жар не позволял уснуть. Едва на небе проступила кровавая луна, он вошел в спальню, где спала вечным сном Ева. Не включил света, чтобы не видеть её желто-синего лица, лишенного красок. Максим хотел поднять её, но пригляделся и замер.

От её запястий к его сердцу тянулись золотистые нити. Максим непонимающе схватился за одну из нитей. На ощупь та была как струна. Туго натянутая, плотная, вибрирующая. Теплая. Он провел по ней, И вдруг понял, что Ева жива! Это было что-то за гранью обычной жизни: тело мертво, но не душа. В её запястьях пульсировал тонкий огонек, как от угасающей свечки.

На секунду ему показалось разумным оборвать эти нити. Сорвать с запястий и закончить тот кошмар, в котором он пребывал. Максим стряхнул наваждение. Отошел на два шага, и нити растянулись. Вышел из комнаты – они исчезли, но не порвались. Вернулся – и они сияют во тьме.

– Как тебя оживить, Геля? – спросил Максим, наклоняясь к ней.

Он красочно представил, как она поднимается, как трясет волосами. Но, видимо, магия так не работала. Ничего не произошло ни той ночью, ни на следующее утро. Когда пудовая усталость все же придавила Максима, и он уснул, за окнами брезжил рассвет, и Ева вновь казалась абсолютно мертвой. Но Максим знал: только до появления лунных нитей, связывающих её с ним.

20.

В стекла веранды молотили кулаками. Максим поднялся, чувствуя себя разбитым и раздавленным, почти мертвым. Рассеянно дошел, зевнул, взъерошив и без того взлохмаченные волосы. На крыльце стояла его бабка. Максим приоткрыл дверь, и она отпрянула. Перекрестилась трижды и сплюнула на дощатый пол.

– Сгубил-таки, ирод, – покачала седой головой, а сморщенные губы поджались. – Предупреждала я девочку, а она глуха была. Все вы, дети нечистого, такие. Говорила я дочери, кто растет у неё, так она разобиделась и уехала тогда. Надо было тебя в колыбели придушить.

Голос бабки становился неразборчивым. Она, развернувшись, собиралась уйти, но Максим не позволил. Кажется, она что-то знала сверх известного ему. Бочком протиснулся между крыльцом и бабкой и преградил ей дорогу.

– Постой! О чем ты?

– Не строй святого, Максим. В этом доме гибнет девушка, а сам ты прям-таки светишься. Не обманывай меня, я хоть и не ведьма, но знакома с колдовством. Ты питаешься жизнью её, кровопийца. Вот кого моя доченька воспитала.

– Наоборот! Я хочу ей помочь!

Он втащил бабку в дом и рассказал о том, что Еве пришлось пережить. И как он не смог оборвать нити. Бабка подошла к его спящей красавице, вдохнула воздух у её шеи.

– Не жилец она. Ничем ты ей уже не поможешь, отпусти её. Мертва девка, хоть лоб расшиби, а не оживет она.

– А нити?

– Нити эти тебе силу передают, и пока ты не порвешь их – не убьют её. Ведьма может умирать долго… Этого ты для неё желаешь? Вечного страдания?

Бабка на миг стала доброй и ласковой, подошла к Максиму и погладила его по взъерошенному чубу.

– Максим, если есть в тебе добро, не позволь ей страдать. Гнилое ты дело делаешь, охраняя пустую оболочку. Ко мне в дом не возвращайся. От тебя солено пахнет, как от крови и слез. Не внук ты мне, но коль человек хороший – убей её быстро. Я ни в полицию, никуда не позвоню, крестом клянусь.

Максим принюхался, когда за бабкой захлопнулась дверь. Ничем не пахло, кроме пота. Он коснулся бледного лба. Казалось, нельзя быть ещё более холодной, но у Евы это получилось. Её кожа обжигала морозом, а Максим таял от жара. Он прилег рядом, делясь теплом с ней, вжался носом в замерзшую шею. Кажется, Ева капельку потеплела, а ему немного полегчало.

21.

День сменялся ночью. Максим готовил скудные ужины для себя, писал статейки для редактора (существовать-то на что-то надо), обмывал Еву влажным полотенцем и ночами спал с ней в одной постели, притянув к себе, грея собой. В нем было слишком много солнечного света. Тот, не находя выхода, разрывал живот. Его не выплеснуть, не отдать никуда, кроме маленькой замерзшей девочки с пушистыми ресницами.

– Геля, это ты сильная, а не я, – шептал Максим, утыкаясь носом в холодную шею, – это ты умеешь видеть вещие сны. Не я. Понимаешь?

Даже если и понимала, то ответить не могла.

Изредка он выбирался в город за продуктами и инструментами. Дом разваливался на глазах. Отошли половицы, разъехались доски, прохудилась крыша. Максим латал старые раны, предупреждал появление новых. Наверное, дом погибал вместе с последней представительницей рода. Максим лечил его день за днем, не позволяя окончательно умереть.

Он облазал весь интернет. Нашел любопытные статейки про ведьмаков и то, как они получают силу. Про то, что ведьм тянет к ведьмакам, и про то, как в тех жадность побеждает любовь. Получается, он тоже один из этих, раз принял силу? Но Максим никогда не хотел сгубить Еву. Да, влюбился он в неё моментально, будто бы специально… Но убить он её не позволит ни себе, ни кому-либо другому!

Нашел Максим и фотографии Евы, за которой стелилась тень. И снимок Сергея. Даже написал барышне, выложившей кадры, а та рассказала занятную историю про появление Евы в своей квартире. Но помочь ничем не смогла.

У этой связи есть всего один выход: оборвать лунные нити. Сорвать их с Евиных запястий и растоптать. Потом похоронить её под папоротниками, выстругать крест и иногда навещать могилку. Вернуться в город, да и зажить как прежде.

Максим так не мог.

Как отпустить её, когда только с ней ему легче? И жар прекращает сжигать изнутри? Нет, ни за что!

Кстати, оказалось, что именно Сергей напал на Ирину. Она всё вспомнила. Говорит, будто защиту с памяти сняли. Следователь её по связям связался с кем-то из города. Но те Сергея не нашли. Решили, что уехал куда-то, тем более в последние месяцы, по словам агента, он был сам не свой. О пропаже не заявили. Взрослый же человек, волен уезжать и возвращаться.

Ирина Максима на свадьбу свою приглашала, со следователем Михаилом. Говорила:

- Авось и Евка приедет к декабрю, погуляем всей толпой. А, Максимка? Ты так мой спаситель, тебя Мишка свидетелем зовет. Согласен, ну?

Максим горько кивал и спешил поскорее закрыть входную дверь. За ним прочно закрепилась слава затворника. Знали бы жители деревни, с кем коротает Максим дни и ночи…

22.

Здесь не за что уцепиться. Черно, если открыть глаза; черно, если закрыть. Нет звуков или запахов. И Евы нет, только клочки её сознания. Остатки от человека. Беспорядочные куски мыслей и чувств.

Ева силится победить пустоту. Она разговаривает вслух (или ей так кажется), вспоминает Макса, мысленно общается с сестренкой. Движется. Не позволяет себе замолчать – иначе перестает существовать вовсе. Но пустоте безразличны старания той, которой нет. Она поглощает. Ева забывает, кто она. После вспоминает и забывает вновь.

Не часто, но сквозь пустоту прорывается тепло. И тогда появляются ароматы: прелой травы и ягод клубники, свежего молока и летнего дождя. Еву на секунду-другую озаряет солнце. Она задыхается, силясь втянуть весь воздух. Но чудо резко обрывается.

Пустота.

– Гель… – внезапно доносится до неё слабое.

Ева ворочает головой, которой не имеет, напрягает уши, которых не существует. Ощущение гадкое: словно чешется мозг. И его не почесать.

Всё смолкает. Иллюзия. Обман. Розыгрыш. Ева бы разревелась, но она не может. Она бесплотна.

Пустота растет. Той бесконечно много, а станет больше. Когда-нибудь она подомнет под собой Еву. И память её навсегда скроется во тьме.

Нет! Пока где-то тепло и пахнет солнцем, она должна бороться.

23.

…То был день её рождения. Осенний, промозглый, хмурый день. Листья укрывали землю теплым одеялом, готовя к зиме. Натопленная печь не справлялась с октябрьским холодом. Кажется, Максим уснул в кресле напротив Евы.