Младший сержант выпрямился и сказал угрожающе тихо:

— Вы упорствуете, рекрут Хейккиля.

— Так точно, господин младший сержант.

— И вы говорите это с улыбкой.

— Так точно, господин младший сержант. Вы приказали всякий раз отвечать «так точно».

Пуллинен сделал глотательное движение и охнул. Он еще никогда не бывал в таком положении. Случилось однажды, что рекрут, не выдержав муштры, кинулся на него с кулаками. Другой — отказался выполнить приказ. Этот же со своей клоунской рожей может сделать его посмешищем, да так, что к нему никакого параграфа не подберешь. Ах, эта улыбка! Черт побери, рекрут и улыбка! Да этого быть не может, не должно быть. Это же бунт! Младший сержант Пуллинен прошелся между рядами коек из конца в конец казармы.

— Рекрут Хейккиля! Взберитесь на верхнюю койку, ну, живо, живо! Хорошо. А теперь — вниз и ползком под следующей койкой. Быстро, быстро! Отлично! А теперь дальше, через следующую койку поверху — марш! Быстрей! Быстрей!

Хейккиля взбирался наверх, спускался вниз, полз на животе под койкой и снова карабкался на следующую койку. Он уже начал задыхаться и вспотел, но зычный голос неотступно следовал за ним, подгоняя, подхлестывая:

— Живей, живей! Вот это и есть те самые «онежские волны». Быстрей наверх, на волну, чтобы вас не захлестнуло!

С Хейккиля уже пот лил в три ручья, движения сделались неуверенными, ноги не слушались, в коленях появилась дрожь. Он был не неженка, а крепкий парень, добывал свой хлеб тяжелым крестьянским трудом, ходил за плугом в поле и лес пилил — но всему же есть пределы. Взобравшись на верхнюю койку, он не удержался и рухнул вниз. Долго лежал ничком и тяжело дышал, потом повернулся, с трудом привстал и сел. И тут младшего сержанта Пуллинена чуть удар не хватил. Рекрут Хейккиля улыбался! Смущенно, как бы стыдясь своей слабости, но все-таки улыбался! И младший сержант прошептал с неподдельным ужасом:

— Вы улыбаетесь! Помилуй бог, вы все-таки улыбаетесь!

— Так точно, господин младший сержант!

Пуллинен пошел прочь и больше в этот вечер не показывался. Но товарищи набросились на Хейккиля;

— Перестань же лыбиться, черт этакий! Из-за тебя придется страдать всему взводу.

В тот вечер, однако, их оставили в покое. В казарму заглядывали капралы и даже курсанты унтер-офицерского училища, но все довольствовались одними угрозами. Рекруты загрузили тесные тумбочки своими вещами, учились заправлять койки и отрабатывали доклад дневального. Наконец вечерняя молитва и — спать.

Со следующего дня их начали готовить в истребители танков, обучая, для начала, пехотной службе. По вечерам им приходилось заправлять койки, так как все их постели оказывались на полу. Вновь и вновь они проходили «онежские волны», козыряли и получали «прочие удовольствия», как их учителя называли сверхурочную муштру. Через неделю рекрут Хейккиля прокрался ночью в туалет и там, сидя на стульчаке, написал свое первое письмо из армии.

«Здравствуй, мама!

Вот я и здесь. У нас тут было столько козыряния, что я не успевал даже тебе написать письмо. Сейчас я пищ, сидя в уборной, потому что здесь не нужно козырять. Ты, пожалуйста, не посылай мне никаких продуктов, потому что я не успеваю их съедать. Но есть у меня к тебе одно важное дело. Ребята тут говорили, что если кто-нибудь обручается, то ему дают отпуск. Так что спросите, пожалуйста, у Пертты Ринтала, не согласится ли она обручиться со мной. Конечно, не по-настоящему, а только чтобы мне дали отпуск. А если Пертта не согласится, то спроси, не захочет ли девчонка из Котанмикко. Но только ты растолкуй им как следует, что это не настоящая помолвка. И скажи, что колец покупать не надо. А также скажи, что если которая из них меня выручит, то я этого вовек не забуду. Но если они не согласятся, тогда ты пришли мне кило масла. Ребята тут говорят, что если кто съест кило масла, то прохватит ужасный понос.

Привет отцу и всем знакомым.

Твой Войто».

В уборной стояла толпа. Рекруты пробыли в учебном центре уже несколько недель и многому научились. Прежде всего они узнали, что единственное спокойное место в казармах — это уборная. Здесь не надо было приветствовать господ начальников и можно уберечься от лишнего козырянья и шарканья. Поэтому стульчаки никогда не пустовали и у них выстраивалась огромная очередь. Можно было подумать, что весь учебный центр страдал от поноса. Если кто-то из преподавателей заглядывал в уборную, лица ожидающих очереди принимали мученическое выражение, а у «восседающих» глаза лезли «а лоб от натуги. Но как только «гроза» проносилась мимо, настроение менялось разительнейшим образом и громкие дебаты вновь продолжались с прежней силой.

Первое время они боялись допросов и суда, боялись, что их заставят платить за все, что они натворили, когда ехали в центр. Но ничего подобного не произошло. Очевидно, армия не имела возможности сажать в кутузку несколько сот рекрутов, а взять с них было нечего. С другой стороны, и добиться от них каких-либо показаний было весьма непросто, потому что рекрутская муштра с первых же дней выработала у них иммунитет против всякого ябедничества.

О событиях в большом мире они не знали ровным счетом ничего. Просматривать газету они не успевали, радио не было. Но все же до них дошли слухи, что Италия сдалась и объявила войну Германии.

— Ишь ты, каковы шарманщики! Пожалуй, и другие последуют их примеру.

— Италия может объявлять войну кому угодно — это не имеет никакого значения. После того что она даже с Грецией не справилась.

На этом обсуждение и кончилось, поскольку Италия была далеко и вообще их никогда особенно не интересовали «эти макаронники».

В последнее время сведения о положении в мире стал сообщать им рекрут Хейккиля, который, подолгу восседая на стульчаке, читал вслух газету. Он и дома, бывало, проводил вечера за газетами, и там он читал вслух, потому что отец плохо видел, а у матери не было времени. Войтто был, можно сказать, завсегдатаем, постоянным клиентом уборной, поскольку он оказался в непримиримых противоречиях с младшим сержантом Пуллиненом, да и с другими преподавателями, из-за своей вечной улыбки. Вот и теперь он сидел на крайнем стульчаке, развернув на коленях газету и поддерживая обеими руками два огромных булыжника, которые ему пришлось зашить себе в карманы по приказу младшего сержанта Пуллинена, после того как тот однажды увидел, что он держит руки в карманах.

— Гей, ребята, послушайте-ка, что я тут вам прочту интересное!

— Что, к черту, теперь может быть интересного? Русский Иван, конечно, опять занял несколько городов.

— Нет, тут совсем другое. Мы выигрываем войну. Это доказывается прямо-таки математически.

— Математически? Ух, е-мое… что еще за идиотство? — не выдержал кто-то.

— Ну, ладно, дай прочесть, так узнаешь, — раздался чей-то голос.

Хейккиля переложил поудобнее свои камни в карманах и покосился на дверь.

— Туч не видно, ребята?

Тучи — это были преподаватели, и так как они не показывались, Хейккиля начал читать газету внятно и с расстановкой, как Священное писание.

«Советская Россия будет воевать до тех пор, пока голод и истощение всех жизненных сил не достигнут таких размеров, когда даже феноменальное русское терпение не выдержит и лопнет. Этот час приближается с математической неизбежностью и со все возрастающей быстротой. Военный разгром Советской России будет тем сокрушительнее, чем дольше Красную Армию будут гнать в наступление».

Хейккиля оторвался от газеты и улыбнулся весело, как всегда. В уборной воцарилось молчание. Потом кто-то зло расхохотался, и опять все вдруг заговорили.

— И чего только не выдумают, дьявол их забери!

— Не говори, ребята, может, голод русских и в самом деле доконает?

— Тихо! Туча находит!

Все сразу смолкли.

Показавшийся в дверях дежурный унтер-офицер крикнул: