«Единственное, что ты делаешь безупречно — ошибаешься в людях, Тася!» — вздохнул суслик и отстал, потому что сегодня был трудный, выматывающий день, и мы оба были без сил.

Утром, еще лежа в кровати, я решил поговорить с Тори начистоту — пусть отпустит меня, буду жить в городе, в однушке, не разрывая контракта и не нанося вреда его, т.е. нашему бизнесу. А как только рожу, станет ясно, будут ли они продолжать иметь дело со мной и Бубочкой, или мы станем отщепенцами и пойдем своей дорогой. К тому времени допишу вторую книжку, начну становиться на ноги, и чужой ребенок не будет мозолить никому глаза. А я его выращу и воспитаю, в память о Милоше и потому, что нельзя бросать детей — они ни в чем не виноваты, я постараюсь его полюбить.

«Божички-кошички! — зевая во всю пасть, затянул свою волынку Василий. — Какие умные мы ведем разговоры, и какую глупую мы ведем жизнь…»

Тори пошевелился под боком, продирая глаза, и ткнулся носом в живот. Когда он пришел, когда спать ложился — ума не приложу. Зато сегодня ночью я ни разу не проснулся, спокойно доспал до утра, впервые даже и не вспомню за какой долгий период времени. На столе, в луче солнца мелькнуло что-то нестерпимо яркое. Я встал с кровати — позывы бежать в туалет были настойчивые — и чуть не описался: желтые тапочки-утятки в упаковке, на столе, в свете утренних лучей солнца заставили меня улыбаться во весь рот. Даже на вид пушистые и мягкие, смешные и уютные — на ногах такими и оказались. Я мерил их, пережимая зовущий писюн, не в силах бросить примерку и вначале отлить.

Тори лежал в кровати и радостно улыбался, опираясь на согнутую в локте руку.

— Милли, ты кольцу обручальному так не радовался, как этим тапкам. Угодил? — хриплым со сна голосом спросил муж.

«Ну, давай, давай, скажи ему про то, что ты хочешь уйти от всех, Колобок ты мой недоделанный», — подзуживал Василий.

Но на мою улыбку его подколки не действовали почему-то. Я затряс головой и с рукой в паху попрыгал к туалету. Желтые тапки с клювиками и глазками мелькали, как солнечные зайчики и я беспричинно лыбился, сразу понимая, что это будет моя любимая вещь, приносящая мне удачу.

«Что тебе еще надо, порося? Муж влюблен, все вокруг хорошо. Нет, тебе подавай метания и страдания!» — Василий с утра был недоволен.

«Любит? Не смеши мои подковы! — я тоже был не в духе, предстоящее не настраивало на позитив. — Мужику тридцатник, его инстинкты гонят размножаться: увидел пузо, плод своих трений, и поплыл — вот и вся любовь до копеечки»

«У тебя, в целом, безоблачная жизнь, но ты всегда, всегда паришься о какой-нибудь хуйне. Всегда», — Василий, как каток, медленно давил, не позволяя увильнуть и соскочить с темы.

«Потому что надо смотреть вперед! Ты дальше своего носа ничего не видишь! Суслик недоделанный», — психанул я.

«Зато ты у нас пифия, бля! В чей еще перёд тебе надо заглянуть, чтобы понять, что бегать, особенно от себя — это верх идиотизма?» — Василий сложил лапки на груди, переплетя их бесчисленное количество раз.

Обычно он обижался и прятался в норку, но в этот раз обиделся и не ушел, добивая меня своими нравоучениями.

«А ты дятел! Долбишь и долбишь по одному месту! Сколько можно? Мужик решил, мужик сделал. Всем будет лучше, если я исчезну», — упрямо процедил я, и помыв руки, вышел из ванной, убрав дурашливую улыбку с лица.

— Милли, иди ко мне! — Тори приветливо распахнул одеяло, и его тело заблестело на солнце, как у Эдварда Каллена, будь он неладен — блестки, которые он позаимствовал от меня, обнимая всю ночь, украшали его руки, пах, грудь и налитый член.

Я не сдержался и хрюкнул, прикрывая рот ладошкой, хотя совсем не собирался смеяться. Он и без блесток был охрененным: я помнил его тело лучше своего, еще с заимки — все его родинки и шрамы, а подсвеченный звездочками и снежинками, он показался мне святочным волшебным подарком напоследок, — перед тем, как детство кончится и завтра тебе стукнет 18, а сегодня еще можно дурить и быть безбашенным.

— Ты хочешь заявиться к Бубочке сияющим и украшенным к рождеству? Как-то рано еще, — прохрюкал я, согнувшись и обхватив живот руками, представив себе эту картину. — Быстро в душ, праздничная ёлка!

О, да! Это было у нас впервые — под душем. Отмывать эти ебучие блестки было трудно и смешно. Целоваться — как падать в пропасть с парашютом, когда за пятьсот метров до Земли надо дернуть за кольцо, а ты не понимаешь, пора или еще можно лететь в свободном падении… Это было даже лучше, чем в кино. Быть слабым омегой, чувствовать, как сильные нежные руки держат тебя и никогда не позволят упасть. Как массируют голову, нанося шампунь, одной рукой, второй надежно обнимают за грудь, страхуя и поддерживая. Как бережно целуют в метку, трутся носом об шею, ласкают и зажигают взглядом. И непонятно, где та грань, за которой ласки становятся обжигающими, прикосновения — требовательными, поцелуи — как последний глоток воздуха.

И удовольствие, написанное на лице Тори, когда он сцеловывал последние стоны с моих губ, было последней каплей, добавившей к моему оргазму еще одну яркую вспышку. Сдержанность его, при всем желании засадить мне по самые гланды, выражалась во всем напряженном теле. Вздувшиеся мышцы на руках, этот особый взгляд, говорящий без слов, дыхание, — все в нем говорило о его… любви? И даже то, как он кончил — содрогаясь, сдерживаясь, хватая ртом воздух, держа меня на весу, оберегая от льющейся воды, говорило громче слов.

— Мой звёздный мальчик, — шептал он мне, вытирая полотенцем. — Мои звёздные мальчики, — поправился тут же, и сердце сжалось от несправедливости. Это ему кажется, что он принял нас любыми. А когда он каждый день будет видеть писклявое чужое отродье, он быстро перестанет быть таким.

— Какие у тебя планы на эту неделю, Милли, пока я буду в отъезде? — Тори заботливо сушил мне волосы полотенцем, усадив на стул. С него стекали кое-где не вытертые капли воды.

«Я от бабушки ушел, я от дедушки ушел, и от тебя, волк, убегу», — насмешливо пропел Васятка.

— Книгу буду писать. И так затянул с продой, — насупился я. Врать не любил и не умел, и это доставляло дискомфорт.

— Ну, смотри. Продержись без меня немножко, а потом поедем на праздник города. Тебе понравится, обещаю! — Тори мягко улыбался, аккуратно вытирая капельки с моего тела.

Я не удержался и скривился. Ну не люблю я публичные мероприятия, особенно быть в них центром внимания.

«Да ты в это время уже будешь наслаждаться одиночеством на полную катушку, расправь свою недовольно скукоженную гузку на месте рта!» — вякнул Васятка.

— Так-так-так! — хмыкнул Тори. — Когда бровки домиком и губки писей — это обида, а когда застыл в позе мыслителя — это признак самостоятельности. Ага-ага, бум знать!

Я выхватил у него из рук полотенце и погнал его по комнате, шлепая по чем попало, а эта каланча уворачивалась, прикрывалась руками и придурошно ойкала. А потом он схватил меня на руки и закружил по комнате, вынуждая вцепиться в него и визжать, закрыв глаза.

Стук в двери застал нас голыми и смеющимися, и от нехорошего предчувствия у меня сжалось сердце.

Тори накинул на себя халат и приоткрыл дверь, за которую я спрятался, не успев одеться.

— Мистер Ториниус, прошу прощения, мистеру Мари стало плохо, вызвали скорую и сейчас врач у него. Я посчитал нужным вас предупредить, — голос Хирси был взволнованным.

— Спасибо, Хирси, — Тори глянул на меня обеспокоенно и вышел за дверь, аккуратно прикрыв ее.

Когда я полностью одевшись, (идти в халате даже сейчас было моветоном, уроки Мари не прошли даром), вбежал в покои, где располагались родители мужа, Тори сидел у кровати о-папы и поглаживал того по руке, обеспокоенно глядя на доктора в белом халате, спокойно бубнящего рекомендации больному, одновременно укладывающего свои инструменты в чемодан. На столике рядом лежали использованные шприцы и ампулы, а сам Мари был бледен и впервые на моей жизни не причесан. Тори приглаживал его волосы, гладя по голове, а тот слабо улыбался, с грустью глядя на сына.