Все, кажется, хорошо, все в хозяйстве встало на свои места, наладилось. Все задуманное сбылось или сбывается.

А директор леспромхоза вечером в своем кабинете сидит над картой предприятия чернее тучи. Уперся лбом в ладонь левой руки, а большой палец правой засунул в рот, грызет его, как жевательную резинку. В кабинете сумерки. Горит только настольная лампа под зеленым абажуром.

Все для Ковалева сегодня плохо. Мысли, хмурые, как грозовые облака, громоздятся одна на другую. Плохо, что при таких темпах вывозки не хватает заготовленного и стрелеванного леса. Директор вспоминает, с какой болью говорил Пешков: неизбежно останется древесина в штабелях на лето. Ошибся старик. Но и Ковалев ошибся, не думал, что по ледянке удастся вывозить ежедневно так много... В первой декаде апреля ледянка, очевидно, рухнет. Все производство надо будет перестраивать на летний режим. Солнышко и светит, и греет, но ах как плохо, что после тяжелой, но мужественной зимы идет шаловливая и легкомысленная весна... Однако есть кое-что и еще похуже. Поэтому он и вызвал сейчас к себе Ховринова...

«Зачем я ему понадобился в полночь? — соображает Ховринов, пристроившийся на стуле у стены, напротив директорского стола. — Кажется, сегодня весь день сердит, тревожный какой-то...»

Мастер неравнодушен к своему молодому «хозяину», как он называет везде Ковалева за глаза. Тогда еще, когда для копперовских стариков накрыли в сарае стол с хорошим вином, яблоками и шоколадом, подумал Ховринов: «Неправильно я на бюро кричал, что надо водку с колбасой поставить. Вышла бы простая пьянка. А сейчас смотри: и пьяных ни одного нет, и как они, чухна старая, с директором прощаются! Каждый отдельно подходит, подает руку, улыбается и что-то по-своему говорит. А кланяются-то как, кланяются... церемония! Да-а, не водкой взял стариков директор, а уважением... Вот теперь дай он им какое срочное задание — да они все в своем сарае сдохнут, а не уйдут, пока не выполнят. Молодой директор, а мозговатый, самостоятельный. Кажется, действительно наскочил наш леспромхоз на настоящего хозяина! Дай-то бог!»

— Жениться бы тебе, Сергей Иванович... — несмело от стены говорит Ховринов. — Молодому мужику весной без бабы, то есть без женщины, — быстро поправляется он, — очень неспособно. Ходи, ишши... канитель всякая...

Ковалев тупо смотрит на мастера и не сразу понимает, о чем тот. Потом бесстрастно переспрашивает:

— Жениться, говоришь?

— Для организма, Сергей Иванович, и для... экономии времени.

— Для экономии... — все еще бессознательно, не отрывая глаз от мастера, повторяет вслед за ним директор.

— Конечно, баба работу... тьфу! Женщина, значит, жена то есть, — махнул рукой запутавшийся Ховринов, — жена работу всегда заслоняет. Это всем известно. Но тут уж надо расстараться, подыскать такую, чтобы, знаешь... Бывают и такие, что не очень заслоняют...

Директор, казалось, начинает следить за мыслью Ховринова.

— Придется мне тогда, Степан Павлович, в сваты тебя... постой! Ты куда меня со своей женитьбой увел? Для этого, что ли, я тебя сюда вызвал?

Директор сразу стал серьезным и даже, как показалось Ховринову, злым. Его глаза теперь уже совершенно осмысленно впивались в мастера и готовы были, как два гвоздя, пришить его к стенке кабинета.

— Ты что же наделал, Степан Павлович? — строго спросил он. — Ты же на весну леспромхоз без дороги оставил! Понимаешь ты это?

«Господи, — пронеслось в голове Ховринова, — что он говорит? По дороге хоть яйца катай, колея — как зеркало. Партала и Вуоринен составы по триста кубов возят... Заболел, сердечный, не иначе...»

— Чего молчишь? — уже гремит директор. — А ну иди сюда, к карте!

Ховринов медленно подходит к столу, но смотрит не на карту, а на Ковалева.

— Ты чего на меня уставился? Сюда смотри! Вот восточная лежневка...

«A-а, вот он про что, — догадывается сразу Ховринов, — вовсе не про ледянку. Вот беда какая!»

— Вот здесь последний верхний склад, — указал директор место на карте, — сюда сейчас трелюем. А дальше лежневка под снегом докуда идет?

— Почти здесь и кончается, — хриплым шепотом отвечает мастер.

Директор долго молча смотрит на него.

— А на западной лежневке? — опять опрашивает он Ховринова.

— То же самое... Но, Сергей Иванович...

— Молчи! — уже кричит директор. — Убить тебя мало. Ты понимаешь, что натворил? Ведь леспромхоз во время весенней распутицы лес совершенно возить не сможет. Дорог нет!

— Не я! — твердо заявил Ховринов. — Как хочешь, Сергей Иванович, хоть убивай, я не виноват!

— Дядя из Конотопа?

— Я им осенью на бюро всем говорил: нельзя мужиков снимать со строительства лежневок, всю зиму надо строить. Придет весна, падет ледянка, как будем лес возить, если лежневок не будет? Куда там... Сясин меня, как мальчишку, высмеял. У тебя, говорит, мозги, как музыкальная елка, — прямослойные.

— Что ты валишь на Сясина, которого давно в леспромхозе нет!

— Всем говорил, никто не поддержал. Федор Иванович тоже сказал: нам, говорит, Степан Павлович, сейчас о первом квартале думать надо. Больше половины годового плана за три месяца вывезти надо, а ты с апрелем своим... Ну я и заткнулся. Виноват, Сергей

Иванович, — тихо проговорил Ховринов. Он как-то весь сник, словно круто увял на корню. Руки плетью висели по швам, плечи и голова опустились, он тоскливо смотрел в пол. Неловко ему было перед молодым директором, стыдно — свое прямое дело отстоять не сумел. Стыдно.

Ковалев долго и внимательно смотрел на Ховринова. И чем дольше, тем отчетливее он чувствовал, как уходит нахлынувшая было злость, уступая место жалости и уважению к этому человеку, беззаветно преданному своему делу.

«Чего я на него окрысился, — подумал он наконец, — сам всю зиму с этой ледянкой с ума сходил и людям ни о чем другом думать не давал. B такой обстановке не один Ховринов, все мы про строительство лежневок забыли».

— Ладно, Степан Павлович. Повинную голову и меч не сечет. Пойдем по домам. К утру ты подсчитай, пожалуйста, сколько тебе понадобится мужиков для строительства лежневок с десятого апреля. Только строить надо так, чтобы ты всегда был километра на два впереди Георгия Павловича с его трелевщиками. Понял?

— И баб нужно, — обрадованно заявил Ховринов. — Штук полсотни, не меньше. На откопку снега.

— Бери и баб, — улыбнулся директор.

— Мне, Сергей Иванович, без Пешкова не сосчитать. Где он будет рубить, как шибко зашагает с трелевкой — это он мне должен сказать.

— Вот и зайди к нему, поклонись, попроси прощения, что будишь за полночь... Твой грех, Степан Павлович, сам и поправляй. Так ведь?

Утром у директора в кабинете собрались Поленов, Юров, Пешков и Ховринов.

— У нас, товарищи, — начал Ковалев, — дела складываются очень плохо...

— Привет! — прервал его Поленов. Он весело улыбнулся и обвел всех присутствующих своими голубыми глазами.

— Подожди, не перебивай. Очень плохо... — повторил директор, — Мы набрали на ледянке такие темпы по вывозке, которых можем не сохранить до конца марта.

— Почему, Сергей Иванович? — удивился Юров. — Наоборот, мы можем увеличить вывозку по ледянке.

— Ты у него спроси, — кивнул директор в сторону Пешкова.

Юров с Поленовым недоуменно уставились на начальника службы лесозаготовок. Ховринов сидел, засунув руки между колен, и не поднимал головы.

Пешков громко чмокал губами, высасывая дым из своей трубки. Сначала заявление директора, казалось, не произвело на него никакого впечатления. Но теперь, когда все смотрели на него, он запыхтел трубкой еще старательнее и начал часто дергать головой.

— У меня ошибка получилась, — выдавил он из себя. — Боялся, что лес в штабелях на лето останется, а вышло так, что трелевка вывозку сдерживает.

— То есть как? — встревоженно спросил Поленов.

— Очень просто, — дернув головой, ответил Пешков. — Ты что же, за сводками перестал следить? Я заготовляю и трелюю девятьсот кубов в день, а Александр Васильевич вывозит по ледянке полторы тысячи в сутки. Разница покрывается из запасов, а их осталось на десять дней...