Восемь пар плясали с остервенением, словно сорвались с привязи. Ноги Аннушки и Светланы Федоровны почти не касались пола. Зрители активно поощряли танцующих. В бараке стоял шум, как на базаре.

К Сереже Ковалеву, тогда еще шестнадцатилетнему пареньку, лежавшему на верхних нарах, прилег Филипп. Самый авторитетный среди проживающих в бараке, обычно спокойный и рассудительный, сейчас он выглядел взбудораженным, выбитым из колеи. Затянувшись несколько раз махоркой, он заговорил, желая, очевидно, излить кипевшее в нем раздражение:

— Нет, ты мне, Серега, растолкуй, что же здесь происходит? — широким жестом руки он как бы пригласил посмотреть на танцующих.

— Ладно, бабий ум — тут спросу большого нету. А начальство куда смотрит?

— Ничего особенного, дядя Филипп, — спокойно ответил Серега, — обыкновенная танцулька, кадриль пляшут.

— Ты меня не учи, молод еще! — почему-то обиделся Филипп. — Сам вижу, что кадриль. Ты мне скажи: к чему это, какая может быть танцулька на лесозаготовках? Где и когда ты слыхал, чтоб в лесу кадриль плясали?

— Не слыхал, — признался Серега. — А вот гляжу — и хорошо!

— А я вот думаю, что ты, например, и без кадрили наплясался. У тебя шея стала как у теленка хвост! Небось и зубы шатаются, и синие пятна по телу? Танцевальщики, мать вашу... Ты, Серега, и без танцев, если к весне жив останешься, бабы не захочешь, помяни мое слово.

— Танцы к цинге отношения не имеют, дядя Филипп, — защищал Серега кадриль. Однако рука его непроизвольно потянулась к передним зубам. Они шатались. Но синих пятен на теле еще не было.

А Филипп продолжал ворчать:

— Лесозаготовки — дело серьезное, баловства не любят. Здесь работать надо, чтобы ни для чего другого ни места, ни времени не оставалось. Вот смотри, — показал он рукой на танцующих, — Аннушка уже полчаса без останова подолом крутит. Ты думаешь, она завтра работать будет по-настоящему? Она утром на завтрак такое из своей чечевицы сочинит, что не назовешь его ни первым, ни вторым...

— Нужно же людям еще что-нибудь, кроме работы, дядя Филипп.

— Обязательно нужно, — немедленно ответил Филипп. — Нужна хорошая обувка, кафтан нужен, и желательно — суконные штаны.

«Светит месяц, светит ясный, светит ясная луна...» — наяривает балалайка. От танцующих валит пар, как от лошадей, вытянувших большой воз из лесосеки на накатанную дорогу.

— Эй, там, — заорал во всю глотку Филипп, — откройте дверь, дышать нечем, и ламп из-за дыму не видно! — И потом, обращаясь к Сереге: — Раньше... Раньше все было иначе! Бывало, приедешь на участок, поставишь десятнику бутылку, чтобы, значит, лесосекой не обидел, и тут же в делянке, на сухом месте, начинаешь землянку копать. Печатную сажень в длину, столько же в ширину, два аршина в глубину. В углу печурку из камня сложишь, накроешь все это накатом из бревен, закидаешь хвоей и снегом — вот и готово жилище на двоих. Лаз, конечно, оставишь, чтобы залезать, значит, в землянку задом, а вылезать передом и чтобы дым выходил. — Филипп вздохнул, полез в карман за кисетом, раскурил цигарку. — Рядом с землянкой — навес для лошади. Из хвои. Но на ночь лошадь обязательно накрой какой-нибудь попоной. Обязательно! Иначе нельзя.

Он несколько раз затянулся махорочным дымом и, повернувшись к Сереге, назидательно проговорил:

— На лесозаготовках, Серега, не человек, а лошадь — главная фигура, вот ты что пойми! Конечно, — поворачиваясь обратно на живот, продолжал свои рассуждения Филипп, — человек тоже устает, работая от темна до темна в снегу до пупа, но он поест, выспится за ночь и ничего... А вот если лошадь устанет, выбьется из сил, тогда беда.

— Это вчерашний день, дядя Филипп, вчерашний, — убежденно заявил Сергей. — Ты вперед загляни. Лесу-то надо много больше заготовлять. За границу лес продаем, золото выручаем, чтобы станки для новых заводов покупать... А ты в землянку тянешь. Скоро не только бараки, но и клубы на лесопунктах будут, электричество и радио проведут. А может, мы с тобой доживем до того, что и кино в лесном поселке будет.

Пока Сережа говорил, Филипп с нескрываемым презрением смотрел в его серые глаза. Потом, махнув рукой, заключил:

— Ну раз до этого мы договорились — давай кончать разговор! Парень ты смышленый и работящий, а мелешь глупости. По-твоему, выходит так: одни будут плясать, другие — радио слушать, третьи в кино уйдут. А лес медведь заготовлять станет...

Ковалев невольно улыбался, вспоминая тот памятный вечер.

«А теперь-то!.. — думал он, глядя на танцующих. — Вот там танцует Лиза, которая обеды лесорубам и грузчикам на верхний склад привозит. Приезжает на лошади с несколькими большущими термосами, в полушубке поверх ватной фуфайки, в ватных штанах, а поверх белый халат натянут. Толстая такая... А здесь — симпатичная дамочка... И фигурка у нее — будь здоров, недалеко от балерины ушла. А когда обеды раздает... Стоп! Мысль! Мысль-то какая пришла...»

Директор подходит к паре, в которой танцует Лиза, и трогает ее кавалера за плечо.

— Извини, пожалуйста, дай мне немного с Лизой...

Парень отходит. Лиза мгновенно розовеет от смущения.

— Разве вы танцуете, Сергей Иванович? Все говорят, что...

— Правильно говорят, Лизочка, не танцую, — перебивает ее директор. — Пусть я немного подержусь за тебя, мы потопчемся на месте.

Но скоро выясняется, что у директора не получается и это. Тогда он подводит Лизу к стульям и присаживается рядом.

— Что я хотел спросить у тебя, Лиза... Скажи, пожалуйста, ты всех знаешь, кого обедами кормишь?

— Почти всех, Сергей Иванович, а что?

— У нас на обед уходит не менее часа. Сколько, ты считаешь, уходит времени, чтобы получить деньги за обеды?

— Много уходит, Сергей Иванович. Пока считаешь, пока сдачу даешь... Но не даром же кормить?

— Нет, Лиза, упаси бог. А как ты думаешь, нельзя ли сделать иначе: ты раздаешь обеды, не получая денег. Быстро раздаешь. Люди съедают обед и идут по своим рабочим местам. Много нам удалось бы сэкономить времени?

— Минимум половину... А деньги как?

— Ты потом с мастерами обойдешь всех работающих и получишь с них деньги прямо на рабочих местах. Мастер понадобится тебе на пару дней, не больше. Потом ты сама будешь знать, кто где работает... Понимаешь, Лиза, мы увеличим нагрузку на тебя, но зато сэкономим по полчаса времени почти у двухсот рабочих. Как ты на это смотришь?

— Не надо мне никакого мастера, я не хуже его знаю, кто где работает. Завтра же, Сергей Иванович, я буду делать, как вы сказали.

— Я знал, что ты молодец, Лиза. Дай я тебя поцелую в щечку.

Никто ничего не понял: вдруг директор поцеловал Лизу. И — ушел.

Ковалев с Пешковым едут на лошади, завернувшись в тулупы, под которыми добротные полушубки. Сорок градусов холода. Директорская лошадь, вся покрытая инеем, мчит их по узенькой, петляющей между сосен и елей дороге. Возвращаются они с мест, где лесорубы заготовляют приисковым порядком сосну для авиационной промышленности. Волчья это работа, а не человеческая.

Такую здоровую и прямослойную сосну найти трудно, одно дерево на несколько гектаров попадется. Специалисты летом отыскивают, клеймят и заносят ее на абрис. По этому абрису лесорубы зимой, пока снег еще не глубокий, находят эту сосну, заготовляют из нее авиационную тюльку и вывозят на лошадях, по одной штуке, сначала к накатанному волоку, а потом, целым возом, к тракторной дороге.

Все бы ничего, но жилья на такой работе лесоруб не может иметь никакого. Даже землянки не выроешь — уж очень на больших площадях разбросано дело. Вот и бродят заготовители дорогого товара по лесу, как волки: за дело принимаются чуть свет, а кончают работать и ложатся спать, где их темень застала. Спят у костра под открытым небом на хвойных сучьях. Согреваются изнутри хорошей пищей, в основном салом, снаружи — костром, поворачивая к нему то один, то другой бок. Спиртное для обогрева не потребляют никогда: сначала вроде согреет, потом — пропадешь на морозе.