К тому же на Ларьку словно не действовал ни голод, ни холод. Он не воровал, как гоп-компания Ростика. Не клянчил на кухне, как любимцы Валерия Митрофановича. На огороды, правда, и он делал набеги, но, в общем, голодал и холодал, как все, а может, и хуже. Только когда другие ныли, он посмеивался.

Не кто-нибудь, а Ларька привел первые подводы с картошкой и рыбой, присланные в приют ушедшим в подполье Советом. Ларька добывал дрова и топил печи, когда даже у Олимпиады Самсоновны опускались руки. И он же, Ларька, громко, уверенно, будто знал, как это сделать, потребовал: «Даешь домой!» В этот день к нему рванулись все сердца.

И вот Ларьку арестовали и увезли, да еще вместе с Аркашкой и Николаем Ивановичем…

Казаки с арестованными еще не успели доехать и до леса, как в приюте начался бунт, взрыв отчаяния… Очень долго терпели, но оказалось, что терпеть дальше нет никакой возможности.

Несколько десятков мальчиков и девочек, самых преданных Ларьке и Аркашке, вылетели из приюта и, не разбирая дороги, мало что соображая, бежали за казаками. Они угрожающе размахивали руками, что-то кричали, сгребали мокрый снег и бросали его вслед казакам, которые не видели и не слышали этих преследователей.

Многие из оставшихся в приюте плакали навзрыд, и слезы переходили в истерический вой, нежелание никого слушать. Некоторые девочки пытались даже драться с Анечкой, которая их успокаивала.

Хуже всего было в той группе третьих и четвертых классов, где верховодил Миша Дудин. Кто-то крикнул:

- Долой проклятый приют! Долой!

Кто-то первый толкнул и опрокинул стул. Другой поддел ногой ближний тюфячок…

- A-а! Бей! Бей все! - закричали с разных сторон. - Чтоб ничего не осталось! Пускай домой везут…

И начался погром того жалкого имущества, которое еще имелось в приюте.

Олимпиада Самсоновна послала Гусинского и Канатьева вернуть тех, кто побежал за казаками.

Пять учительниц, оставшихся с ней, не бросивших ребят, тщетно пытались угомонить разбушевавшихся…

Олимпиада Самсоновна вошла в класс Миши Дудина, когда там уже начали бить окна. При ее появлении все опустили руки. Стало стыдно… Но Миша, который до этого делал все, чтобы унять ребят, теперь храбро и требовательно смотрел на Олимпиаду Самсоновну:

- Может, их уже поубивали? Аркашку с Ларькой?..

Она решила ехать в город. Скрепя сердце пригласила к себе Валерия Митрофановича, надеясь на его связи. Он сразу заважничал, заговорил медленно, раздельно ставя слова:

- Понадобился, значит, Валерий Митрофанович… Как это вы не побрезговали?

- Ну, что вы…

- Доигрались в красную демократию, Олимпиада Самсоновна… В стране гражданская война, решаются судьбы России, тут не до игрушек, надо всем жертвовать для блага России.

- Да ведь дети, Валерий Митрофанович… И наш учитель, Николай Иванович, честнейший человек, - просила она, краснея от унижения.

- Ну что ж, поедем. Раз вы просите… Ради вас. Только вот вопрос - живы ли они…

Ехать им не пришлось.

Приют испуганно замер, когда к концу дня, отфыркиваясь от грязных брызг мокрого снега, жарко дыша могучей грудью, во двор приюта ворвался и засигналил большой черный автомобиль, или, как тогда говорили, мотор… Какое еще несчастье сейчас обрушится?..

- Вот это уже за Олимпиадой Самсоновной, - дрожа, шептали девочки. - Ее заберут…

Но из машины один за другим вылетели Аркашка и Ларька. С другой стороны выскочила незнакомая женщина и ухватила Аркашку за руку, не пускала почему-то… Вышел и Николай Иванович! Уже весь приют бросился к ним навстречу…

Как Аркашка ни отбивался, женщина вела его за собой, требуя по дороге показать, где постель Аркашки и где врач. Понять ее можно было, хотя говорила она как-то чудно. Аркашка вертелся и так и сяк. Не мог он показать ей, этой американке, свою постель, потому что там была и не постель вовсе, а черт знает что…

Пока разыгрывалась эта маленькая трагедия, Ларька, отмахиваясь во дворе от бурных проявлений восторга, отойдя в сторону, объяснил шепотом Гусинскому и Канатьеву:

- Видали мотор? Американские буржуи… Из ихнего Красного Креста. Он, конечно, никакой не красный. Помогать хотят. Ясно? - И так как даже Гусинскому и Канатьеву, несколько обалдевшим от такого навала новостей, ничего не было ясно, Ларька сухо объяснил: - Думаете, за красивые глазки? Купить нас хотят по дешевке, за свои консервы. Видите, что делается?

И он, презрительно подняв верхнюю губу, кивнул на высыпавших из приюта ребят. Наскоро выразив радость по поводу возвращения Ларьки, Аркашки и Николая Ивановича, все льнули теперь к удивительной машине и к приезжим, о которых моментально стало известно, что они американцы и приехали выручать… «ура!».

Катя сочувственно тряхнула Ларькину руку. Ей тоже было неприятно, что Володя и другие ребята унижаются перед американцами, все им рассказывают о нищете приюта, словно протягивают руку за подаянием…

- Уж очень мерзнут, - попробовала она все-таки оправдать просителей. - Голодают…

- Ну, Гольцов не маленький, - не принял Ларька это объяснение и повел глазами на Володю, который пустил в ход все обаяние, и французский, конечно, чтобы запомниться американцам. - Попрошайка!

По-французски заокеанские гости не понимали ни бельмеса, но были поражены состоянием приюта, положением ребят. Они, правда, не охали, не стонали, не обнимали маленьких, а все записывали что-то в записные книжки. «Вечное перо, - бормотал восхищенный Ростик. - Золотое».

Особенно поражены были американцы тем, что во всех классах продолжались обычные уроки. Строго по расписанию. Без всяких поблажек. Будто в обычной школе и в нормальной обстановке.

- Они же падают от истощения! - пробовала возмутиться миссис Крук, чтобы скрыть слезы.

- Ну, пока не падают, - слабо возражал Николай Иванович, очень довольный, что американцы оценили главное.

Американец спросил Аркашку:

- Кто вас заставляет учиться?

Вокруг заулыбались. Аркашка как раз учился через пень-колоду. Но тут он гордо выпрямился:

- Меня никто не может заставить! Я свободный человек!

- И потому учусь, - вставил, усмехаясь, Ларька.

- И потому - учусь! - еще выше вскинул голову Аркашка.

Тогда американцы стали пожимать руки всем, кто только тут был.

Американца звали мистер Джеральд Крук, его жену - миссис Энн Крук. Ему было, наверно, лет тридцать, миссис выглядела несколько старше. Он был большой, настоящий великан: большая голова, толстые руки и ноги, громкий голос и раскатистый смех. За большими роговыми очками щурились добрые и несколько растерянные глаза.

Энн Крук ребят напугала. Если Джеральд Крук казался добрым великаном, то она - злой волшебницей. Она была длинной и тощей, и светлые волосы ее торчали как пакля. У нее был острый длинный нос, выпуклые, водянистые глаза и бескровные губы…

- Гляди, ведьма, - шепнул Миша Дудин соседу. На что рассудительный сосед возразил, что ведьмы бывают только черные, как цыганки, а это - белая.

- Еще хуже! - упорствовал Миша. - Белые злее…

Американцы уехали часа через три. По приюту распространился слух, что они обещали помочь. Их провожала густая толпа ребят. На Джеральда Крука и Энн Крук смотрели с обожанием. Казалось, от них идет тепло и густой запах мяса. Одеваясь, мистер Крук на мгновение замешкался, но миссис Крук что-то сказала ему властным, не терпящим возражений голосом, и Джеральд тотчас громко захохотал и пошел за женой к мотору. Он сел за руль, Энн Крук рядом. Автомобиль тотчас послушно тронулся.

Николай Иванович, который понимал по-английски, подозвал Ларьку и сердито сообщил ему, что кто-то умудрился свистнуть у Джеральда Крука перчатки. Джеральд сказал жене, а она ответила, что перчатки забыты, конечно, дома, и нечего поднимать историю.

В это время Ростик в своей компании хвастал великолепными кожаными перчатками на меху.

- Помогут американцы, нет ли, неизвестно, - рассуждал он, - а перчаточки ихние - вот они! Фунтов пять сала потянут