— Мужчины уже вырыли могилу. Она должна быть широкой, чтобы в нее ушли все богатства, какие имел человек при жизни, и умерший будет положен головою на закат — там, где начинается ночь… Кто хорошо прожил свою жизнь, тому легко умирать…

Женщина смолкла и прислушалась. Кто-то подходил к чуму.

— Это русская учителка Тоня Ковылева. Помнишь, ты ей прострелил руку? Она пришла тебя проведать.

Человек откинул шкуры у входа и, немного согнувшись, вошел. Это действительно была Тоня Ковылева. Лицо ее было покрыто веснушками. Под глазами залегли синеватые пятна.

— Садись, девушка, — ласково сказала женщина и отодвинулась в темноту.

— Как больной? — спросила Тоня, и женщина только сейчас заметила в ее руках домашнюю аптечку. — Все еще не хочет ехать в больницу?

— Полечи его, он ведь так много сделал хорошего и тебе, и колхозникам…

Девушка с удивлением смотрит на женщину и подходит к больному.

И неожиданная сила наполняет тело Халиманко. Он открывает глаза и, когда девушка пытается перешагнуть его ноги, пинает ее в пах. Охнув, девушка откатывается к женщине, сжав руками живот.

Женщина гневно вскакивает. Она наклоняется над девушкой, и ласковые слова слетают с ее губ. Она целует девушку, и боль у той постепенно исчезает.

— Пусть у тебя каждую ночь ночует новый колхозник, кусок вонючей яры, — хрипит Халиманко и, ослабев от бессильной злобы, плачет. — Пусть у тебя…

— Могила уже вырыта, — говорит женщина, — торопись, Халиманко.

Мужчина порывается встать, но сил нет, и только одно слово: «Пусть… пусть… пусть» — вырывается из его рта.

Входят мужчины и уносят девушку. Они говорят, что могила вырыта. Земля была камениста, но они вырыли глубокую могилу.

— Спасибо, — говорит женщина, и лицо ее становится суровым.

— Крыса! — кричит Халиманко. — Крыса!

И сознание надолго покидает его.

…Ночью он вновь открывает глаза.

Женщина греет воду для обмывания. Она втаскивает в чум гроб и медленно устилает его лишайником-ягелем. Шьет подушку, наполняя ее тускло-розовым, прелью тронутым мхом. Закончив все приготовления, она вновь садится за саван. Тело Халиманко подрагивает от предсмертной стужи. Он видит, что осталось сделать всего несколько стежек. Он вспоминает все дорогое, что сделал своей жене, но это не припоминается, этого так мало — меньше, чем остающихся стежек, и он начинает умолять. Он просит ее подождать до утра. Он будет теперь совсем другой. Он изменится. Он будет лучший человек на свете, если она подождет до утра. Пусть его сошлют в Сибирь на много лет. Пусть он будет в нищете и голоде, он нисколько не укорит никого в этом, если она подождет до утра…

Но женщина неумолима. Она медленно шьет саван и под свист весеннего ветра вспоминает свою жизнь с Халиманко, черным шаманом с реки Неруты.

К утру она делает последнюю стежку. Она хочет сказать, что все готово, но говорить это уже некому…

В СИНЕВУ УХОДЯЩИЕ РЕЛЬСЫ

Егор Иванович Пырерко трое суток готовился к торжественной встрече почтальона. Он почистил мягким речным песком ствол своего двадцатифунтового кремневого ружья. Съездил к соседям в гости и, прощаясь с ними, говорил:

— Слышали молву?

— Слышали, Егор Иванович, — почтительно отвечали охотники, складывая в мешок, лежащий на его нартах, по шкуре лисицы или песца, — подари и от нас. Там народ не гордый будто, раз и тебя в гости зовут.

— Там народ очень хороший, — отвечал Егор Иванович. — Я наркома в гости звал, а ему разве есть когда, он о всей земле думает. Ну я и не обижаюсь, может, когда и приедет на праздники. Вина и мяса у меня до конца жизни хватит. Охотиться захочет, свое ружье подарю. Павел Иванович сказал мне, что такого ружья даже ни в одном музее не найдешь… Вот что…

Егор Иванович задумался. Он сел на нарты, и ему стало жаль расставаться с друзьями. Он закурил трубочку и вспомнил молву.

Она говорила о том, что Егор Иванович Пырерко, охотник, приглашается на Всесоюзное совещание стахановцев в Москву, в Кремль.

— В молве не все говорится, — сказал равнодушно Егор Иванович. — Почтальон везет мне еще письмо от народного комиссара, и он просит зайти к нему в гости. Я хотел Нанук с собой взять, но ей некогда. Она сдает экзамены и вступает в комсомол. Это очень важно — быть комсомольцем? — с тайной гордостью спрашивает Егор Иванович.

— Еще бы! — говорили охотники с завистью. — И у тебя дружба с наркомом, да еще дочь на доктора учится. Хорошо тебе!

— Стахановцем быть тоже не легко, — не торопясь рассуждал Егор Иванович. — Стахановец — это все одно что учитель. Учитель все буквы знает, а я все приметы да хитрости зверя выучил. Потом и заклинания надо знать против злых шаманов, сердитых тадебциев из болот. Худой ветер кто умеет отогнать лучше меня? Нет такого человека. Меня отец научил этому, а то я не стал бы стахановцем. Правда?

— Правда, — отвечали охотники и после этого до седьмой сопки проводили своего товарища.

Ожидая вечером почтальона, Егор Иванович осмотрел нарты. Поправил копылья. Починил мешок из нерпичьей кожи и пожалел, что в него не входит патефон с пластинками — премия от наркома.

«В Красный чум отдам, пусть там играет», — решил Егор Иванович, ложась спать.

Но спать не хотелось. Тревожили сомнения. То казалось, что почтальон запил и потерял по дороге сумку с письмом из Красного города, а может быть, по ошибке передал письмо другому человеку, который теперь поедет в Москву и выдаст себя за Егора Ивановича Пырерко.

Только к утру пришла дремота, но завозилась во сне собака у входа в чум. Егор Иванович увидел в мокодане ясное бледно-голубое небо и надел малицу.

С медным чайником в руке он сходил к ручью и, зорко всматриваясь вдаль, улыбнулся солнцу как старому знакомому. Сомнения его рассеялись, и он уверенно начал укладываться в далекий путь. Аккуратно связав шкуры, он долго осматривал свое ружье, старательно прикрутил его к нартам, но, попив чаю, со вздохом отвязал и спрятал в чуме.

«Зачем оно в Москве? Там охотиться, поди, не полагается», — подумал он и решил расспросить об этом почтальона. Но почтальон, как назло, не ехал. И когда Егор Иванович уже решил ехать, не дожидаясь бумаги, почтальон показался на горизонте. Вскоре усталая упряжка остановилась у чума. Вошел почтальон и поздоровался с хозяином.

— Издалека, знать, едешь, — сказал Егор Иванович, старательно хмурясь, — олешки-то сустуйны стали.

И когда почтальон сказал, что едет специально к нему, Егор Иванович сделал испуганно-недоумевающее лицо:

— Ко мне? Что у меня делать? Я простой охотник. Мои ученики меня давно обогнали.

— В том-то и дело, — сказал почтальон, вынимая из сумки письмо, — таких, как ты, охотников немало в тундре, а вот на тебе! В Москву едешь, со всем правительством сидеть будешь за одним столом.

Егор Иванович обиделся. Он взял письмо из рук почтальона, надорвал конверт и сказал:

— А кто первый-то начал? Глупого человека в Москву тоже не пошлют. Надо сознательным быть. Понял?

— Понял, — сказал почтальон. — Собирайся, что ли. Из Красного города на самолете полетишь до Архангельска, как архиерей какой-нибудь.

— Я стахановец, а не архиерей, — окончательно обиделся Егор Иванович. — Несознательные теперь почтальоны пошли. Везет важную бумагу, а в каждом чуме о ней болтает…

Почтальон нахмурился и, чтобы скрыть смущение, осмотрел внутренность чума. На шкурах у постели лежало кремневое ружье Егора Ивановича.

— Где ты такое откопал? — спросил почтальон, поднимая ружье. — Таким и стрелять не надо. Стукнул медведя по черепу — и снимай шкуру. Это не ружье, а зенитная батарея.

— Эту винтовку я на сто почтальонов не сменяю, — ответил Егор Иванович. — Из такого стрельнешь, так сутки плечо болит, потому что дробь может лететь до самого Нарьян-Мара, а то и дальше. Если бы не это ружье, не быть бы мне самым хорошим охотником в тундре. Ну, сколько ты заработал в год?