«В тысячу оленей, — беззвучно прошептал Сяско, — в тысячу оленей!»

Да! Он был бы самым счастливым оленщиком на Большой земле. Стало быть, не так плохо в колхозе, как говорил Яли.

И Сяско улыбнулся. Он с восхищением шептал слова рыбаков, выловивших много рыбы для колхоза в тундровых озерах; он слушал отчет пастухов, которые вырастили на каждую сотню оленей по двадцати пяти телят.

Только сами колхозники слушали без особого волнения слова о богатстве колхоза. Они даже ругали бригадиров за какие-то недостатки.

И вновь сердце Сяско наполнилось тревогой. Не потому ли они так равнодушны, что все заработанное отберут русские?

Пастух оглядел присутствующих. Русских не было. Он решил хорошенько расспросить пастухов после собрания.

Скоро он все понял сам. Председатель предложил всем поднять руки, и Сяско поднял свою. Следующим вопросом был прием в члены колхоза. Так догадался Сяско по нерешительности тощего старика, подошедшего к столу.

— Вот, — заявил председатель, — просится к нам в колхоз. Говори свое слово, старик.

Человек еще более сгорбился и тихо заговорил о том, что он пастух с Золотой реки, с Малой земли, и просит принять его в колхоз.

— Кулаки говорили, что мы подохнем. Верил этому? — смеялся веселый паренек.

Старик тоже заулыбался, но ответил сурово:

— Нет. Много врали. Я знал правду.

— Батраков имел?

— Нет.

— Сколько жен?

— Одна.

— Где стадо?

— В Малой земле.

— Зачем ближе колхоз не выбрал?

— Там хуже пастбища.

Ощущение большой радости охватило Сяско. Он торопливо нюхал табак, затем снял малицу.

— Кто будет говорить о товарище? — спросил председатель.

Все удивились, когда подошел Сяско.

— Так, — проговорил он и испугался.

Колхозники одобрительно засмеялись неожиданному появлению постороннего человека.

— Я скажу только так. Был у меня хозяин Яли. Он говорил, что вы подохнете с голоду, как ушканы, что у вас русские берут, когда хотят, жен, что олени ваши — не ваши. Так говорил мой хозяин Яли, у которого было пять жен, а теперь три. Возьмите меня к себе. Я еще вижу хорошо, я еще умею ходить, хотя и болят ноги. Только я батрак. Возьмите меня, и я плюну в глаза моему хозяину.

— Мы примем тебя, — ответил председатель, — скажи только, знаешь ли ты этого человека…

Сяско повернулся к пастуху, сидевшему у стола, и остолбенел от страха.

— Я рад, хозяин, что ты, как змея, снял свою старую шкуру. Только Яли всегда останется Яли. Смотрите на него, пастухи. Я плюнул бы сейчас ему в лицо, но я благороден.

— Дохлый ушкан! — давясь злобой, крикнул Яли, выскакивая из чума.

Его проводил дружный уничтожающий хохот.

ЖЕНЩИНА ШЬЕТ САВАН

Запоздалый снег падал в мокодан. Снег на мгновение задерживался легким дымом потухающего костра и опускался на черное, высохшее в страданиях лицо Халиманко.

Он лежал на облезлых шкурах, и левая рука его, безвольно опущенная вдоль тела, еще чувствовала тление последних углей, присутствие последнего исчезающего тепла.

Ему хотелось попросить Сэрню, чтоб она подбросила хворосту в костер, но даже мысль об этом наполнила его жгучим страхом.

Сэрня, жена его, сидела по другую сторону костра и, утирая рукавом паницы слезы, шила ему, Халиманко, саван. Еще в бреду он чувствовал, как она примеряла длинные белые холстины к его неподвижному телу. Халиманко метался. Ему хотелось растоптать Сэрню, хотелось ударить ее ножом в наклоненное и сосредоточенное лицо, но изо рта вырывался какой-то горячечный хрип, а руки и ноги не повиновались.

И теперь вот она сидит против него и, сурово всматриваясь в Халиманко слезящимися глазами, скручивает нитку из оленьей жилы и шьет ему белую рубаху для последнего пути…

Она шьет медленно, точно обдумывая каждую стежку, смачивая жильную нитку слюной, чтобы шов был крепким, и все время смотрит на мужа.

Халиманко впервые за всю жизнь боится ее взгляда. Он лежит с закрытыми глазами. Тощая бороденка торчит над его запрокинутой головой. Падает снег на его веки и медленно тает. Дует ветер от моря, и свист его в лозняке по-осеннему тосклив и безутешен.

И тогда, чтобы утешить себя, Халиманко вспоминает сказку:

«Летела с лебеденком в страну солнца лебедка, и теплый ветер поднимал крылья птиц. Но на берегу большой реки стоял охотник. Он поднял лук и натянул тетиву. Свистнула, подобно змейке, голубая стрела с медным наконечником, и упал лебеденок, пронзенный в сердце, на каменистый берег реки с подмятыми крыльями.

С криком закружилась над сыном мать. Она сделала три круга, и не успел охотник поднять раненую птицу, как розовой звездой она рухнула с высоты и разбилась рядом с лебеденком…»

Но Халиманко вспомнил, что нет у него сына, и сказка не утешила его.

Юношей в горах Пай-Хоя он видел беркута. Еле волоча отяжелевшие крылья, беркут подковылял к краю пропасти и, минуту помедлив, сорвался вниз, на кроваво-оранжевые скалы. Тундровые крысы, вспугнутые его предсмертным криком, подбежали к его разбитому телу и, радостно попискивая, окружили его, поджав хвосты и шевеля длинными седыми усами.

Неужели и его, Халиманко, смерти ждут вот такие же крысы?

Холодок омерзения передергивает его тело, и он открывает глаза.

Сэрня шьет саван. Она не торопится. Она видит открытые глаза Халиманко, и впалые губы ее становятся жесткими, тесно стиснутыми.

— Крыса… — с ненавистью выдыхает Халиманко. — Ты крыса…

Женщина медленно шьет, не отводя взгляда от лица Халиманко. Она медленно шьет.

— Помнишь, — говорит она, — я не хотела выходить за тебя замуж, потому что ты был богат? Но ты опоил моего отца, и я стала твоей женой. Ты полгода не бил меня. Потом ты стал бить меня… Ты бил меня тынзеем, рукояткой ножа, таскал за волосы и под конец взял другую жену… Помнишь, — говорит женщина, — как ты бил меня по животу, когда я увидела хорошего человека, пожалевшего меня? Я думала — пришла новая власть, она сделает тебя бедным, и ты будешь от этого лучше. Но ты не стал лучше. Ты убил Егорку Лаптандера и отравил колхозные тропы. Только все это тебе сходило с рук. Но даже во сне ты все время думаешь о мести. Где твой пензер? Ведь ты бы мог позвать тадебциев, и колхозы бы погибли. Но ты не зовешь тадебциев. Ты уже не веришь в их силу.

— Крыса… — шепчет Халиманко, и в уголках его губ появляется мутная пена исступления.

Женщина вздрагивает.

— Зачем ругаться? Позовем тадебциев, и они убьют меня. Ты черный шаман. Сильный шаман. Позови их.

И, резко вскочив с места, женщина подбегает к сундукам и вытаскивает из самого большого бубен тадибея — пензер в виде детского гробика и лагуребц — колотушку из лапы зайца. Вновь опустившись на другую сторону костра, женщина кладет пензер к себе на колени и тихо проводит по нему пальцами. Пензер не гудит. Женщина сушит его перед костром, и тонкий далекий гул наполняет чум.

Закрыв глаза, женщина бьет колотушкой по туго натянутой коже и, опустив голову, шепчет над своими коленями заклинание черного шамана.

Она говорит:

— Помнишь, как ты вызывал смерть для всех, кто не хотел батрачить у тебя? Ты помнишь это? «Господин отец червей, госпожа мать червей, бабушка ящерица, дядюшка смерть, тетушка смерть, милости просим ко мне, вам привет, к вам дочка идет, к вам Сэрня идет. Берите, не пускайте ее больше за нами. В яме между голодных пауков держите…»

Неожиданный порыв ветра тронул чум, заглушив последние слова заклинания. Чум наполнился дымом, и женщина подбросила веточек в костер. Они долго чадили, с хрустом изгибаясь над углями, и вспыхнули неожиданно ярко. В чум вползла старая собака. Она подползла к костру и, положив голову на лапы, мелко подрагивала от холода, прислушиваясь к ветру.

— Она тоже скоро подохнет, но мне жаль ее, — сказала женщина, — ей очень немного осталось жить. Мне тоже немного жить остается, но я поживу хорошо.

И, откинув пензер на шкуры, женщина бросает собаке кусок мяса, кладет на колени саван и продолжает шить.