Уму непостижимо, как его черная ягодка когда-то прижилась тут, среди камней, схватилась корнями, спасаясь от студеного ветра, обвила стеблями ребристые глыбы. Можно еще представить, как после дождя куст напоит себя скудной, словно роса, влагой. Но где ему взять пищу в этом стерильно чистом воздухе, на высоте, куда и пылинка не залетит, чтобы, осев одна к другой, образовать нечто подобное комочку почвы? Разве что подсыпав под себя своих же иголок, взять у них силу, чтобы пережить еще одну зиму и, несмотря ни на что, подняться еще выше…

А ветер все круче, все ближе небо — и вот она, вершина Круглицы. Только камни, «кем-то» сваленные в кучу. Суровая вершина.

Вокруг зеленое «море» в голубой дымке. Под нами парят два кобчика, выслеживают кого-то.

Где-то, невидимая, течет по камням река. Все далеко внизу. А здесь — вершина, и кружится голова, когда поднимешь глаза к небу, словно теряя последнюю под ногами опору.

Чего ради человек поднимается в горы? Ради этой раздольной красоты, конечно. Встанешь на скалу — и вдруг распахнется перед тобой вечный простор. Горы прекрасны. Но есть в них еще что-то, кроме этой популярной красоты. Мы поднимаемся в горы, чтобы увидеть пространства и почувствовать время. Время, в котором живут камни.

Кажется, только что упали вразброс эти глыбы. Вроде бы они еще не улеглись как следует, «удобно» и прочно. Вот скала, готовая на глазах обрушиться, стоишь под ней опасливо. И нужно почувствовать время камней, чтобы понять: тут веками ничего не меняется, и еще много лет будут плыть над этими скалами рыхлые облака.

Есть на вершине Круглицы глыба, на которой среди наляпанных краской имен и дат аккуратно высечено «Сыромолотовъ». Именно так, с ятем. Инициал неразборчив, то ли «Н», то ли «И». И год — 1894. Еще одно свидетельство времени камней: для нас — век, для гор — миг.

И сам ты, переселенный в мир камней, оставляешь суетность, мелкие страсти будней, и тебя уже не отпускают размышления о временах и пространствах, о цивилизации и первозданности, о величии природы и метаморфозах жизни, в которой соседствуют лишайники и люди. В горах вдруг осознаешь, что живешь на планете, которая перед тобой. Горы, право же, возвышают.

Спрятавшись от ветра, мы постелили на плоском камне газету, открыли банку с перловкой, нарезали сырков, выложили яблоки. Обед был вкусен как никогда.

Отсюда мы впервые увидели Дальний Таганай, куда лежал наш путь. Мы попрощались с Круглицей, сказав ей, что не скоро поднимемся сюда.

С камня на камень, как по ступеням опускающейся с небес лестницы, ступаем вниз. Вошли в лес, растущий на склоне, и тут камни. Отыскали тропинку, петляющую среди них. Уже в долине идем по болотистой низине, но под осокой и мхами — те же камни.

Стар наш Урал. Когда-то эти камни высились за облаками, казалось бы, не подвластные времени. Но годы не щадят и хребты. Рушились утесы, осыпались вершины, скатывались, раскалываясь, кварцитовые глыбы — все ниже и ниже, заполняя ущелья, сглаживая рельеф. Много повидал наш Урал за долгую жизнь.

Уже в сумерках, едва волоча ноги, мы одолели подъем на Таганай, добрели до домика метеостанции и увидели в окне лицо Роберта, освещенное настольной лампой.

Ночью, в три часа по местному времени, в полночь по Гринвичу, Роберт выходил замерить показания приборов. Вокруг в продуваемом ветром мраке спали хребты. Посвечивая фонариком, отогнав от себя мешающих ему собак Бойко и Якута, Роберт включил попискивающий передатчик. Он вписал в тетрадь цифры и, положив ладонь на ключ, отстучал сводку в ночной эфир. Он завел будильник — через три часа снова выходить на связь — и лег спать.

Утром меня разбудил грохот жести на крыше. Начинался пасмурный ветреный день.

Пьем чай вместе с купчихой Кустодиева, глядящей на нас со стены. Рядом с купчихой — книжные полки, на которых толстые журналы и романы. Вдали от людей, особенно в зимнее ненастье, когда лишний раз не выйдешь из дома, тут немудрено и заскучать. За десять дней, пока поднимется смена, и начитаешься, и наглядишься в крошечный экран телевизора «Юность», и намолчишься. Говорить-то особенно не о чем. Говоришь, конечно, какие-то вялые слова, так, по привычке, то ли сам с собой, то ли с напарником. Ты его знаешь, как себя, он тебя знает как себя — десять суток вместе, а сколько их уже было, таких десять суток… Хорошо хоть не раздражает он, напарник. Притерпелись. Притерлись. Как-то не сговариваясь, стали вместе дежурить с Борисом, инстинктивно почувствовали свою совместимость. И остальные так же.

Полвека стоит на Таганае домик метеостанции. Рядом с ним — новый дом, попросторнее. С утра в нем хлопочет начальник метеостанции Владимир Пономарев, наш проводник, консультант и товарищ. Построить дом на горе — дело хлопотное. Трактор есть, но и на нем не шибко навозишься. Иной раз так застрянет, что едва гусеницы видны. Благо, второй трактор собрали, можно сказать, из лома. Когда два тягача — оно лучше.

Однако и за ними опять-таки уход требуется. Запчасть какую добыть — задача со всеми неизвестными. Хватает дел и на горе, и внизу. Без электричества станция жить не может. Ветряк накручивает ватты. Редко на Таганае не дует, но бывает и тишь. Тогда надо заводить движок. Кому следить и за тем и за другим? Самим же. А еще радиоаппаратура, приборы. Жилье, дрова, провиант. Это только кажется: сиди, наблюдай и передавай погоду. Тут полное самообслуживание.

Весь день мы ходим по Таганаю. Ходим, как ни странно, по тундре. Таганай, что ни говори, уютная гора. Тут хоть тундра, а не голые камни. Тут камни покрыты упругим ягодным ковром. Зеленые, лаковые, жестковатые листочки брусники, подернутые румянцем кустики голубики, россыпь черных ягод пикши.

За ягодами сюда ходят с бралкой. Это жестяная коробка с проволочным гребнем. Длинными загнутыми зубьями ягоды вычесывают из травы и сбрасывают в коробочку. У иных сборник закрывается шторкой, чтобы ягоды вкатывались, но не выкатывались. Бралкой ягоду собирают ведрами.

Нет, Таганай обжит не только людьми. Вернее сказать, люди выбрали эту гору, потому что она не так сурова. Тут все-таки что-то зеленеет. Какая-то жесткая трава, не то из осок, не то типчак. Березки и ели без верхушек, словно их срезало ветром. Тот же вереск на скалах. Ромашки без лепестков спрятались за стеной дома. Одинокий колокольчик трепещет на ветру.

А под травами — таганаит, серый, поблескивающий от слюды, иногда с кристалликами граната. Из таганаита и скалы, рябые от лишайников. Притронешься пальцем — сухая коричневая пленка на камне. А рядом пятно зеленое, тоже лишайник.

Далеко видно со скалы. Труба Карабаша. Поселок Магнитка. Размытые в дымке светлые блюдца Увильды и Аргази. Говорят, бывают дни, когда видны дымы Челябинска, Троицк и даже Свердловск. Наверное. Мы не видели.

Когда вернулись на станцию, Борис снимал показания приборов. Он обошел барограф, гигрометр, актинометр, миновал осадкомер, поскольку к обеду взошло солнце, стало тепло и сухо, хотя по-прежнему дул ветер. На деревянной лопаточке Борис записал карандашом рядок цифр, уже в аппаратной внес их в тетрадь, и вскоре его ладонь уже дрожала на ключе. Я записал то, что он передал: облачность кучевая, температура девятнадцать градусов, давление 895 миллибар, ветер двенадцать метров в секунду.

Вечером мы попрощались с Робертом и Борисом и спустились вниз, к подножию Таганая, к реке Киалим, где стоит дом лесника Юрия Ильина.

В долине благодатная тишина. Солнце садится над «тремя братьями», тремя скалами, торчащими на склоне Таганая. В небе два самолета, один с востока набирает высоту, второй с запада пошел на снижение. Над Таганаем, наверное, проходит воздушная трасса, и самолету, чтобы приземлиться в Челябинске, надо сбросить высоту далеко от него в горах.

Когда-то на берегу Киалима стоял поселок углежогов. Еще и сейчас то тут, то там видны угли. Туристы жгли костер, он провалился воронкой, от него пышет жаром со вчерашнего дня — уголь тлеет. Много лесов срубили в окрестных горах, чтобы выжечь из дров уголь для заводов Златоуста.