Спросите у аспирантки Ольги Еремченко, одной из тех, кто принял эстафету исследований, как быть с солонцами, и она без запинки ответит: гипсовать, пахать только безотвально, засевать волоснецом — травой, которая прекрасно растет даже на корковых солонцах.

А спросите у кандидата биологических наук Маины Семеновны Кайгородовой о люцерне… О, это очень любопытная история.

Есть такая трава — люцерна. Прекрасный корм. Говорят, есть в ней, помимо всего прочего, какие-то неизученные вещества, которые благоприятно, едва ли не чудодейственно влияют на организм животных. Но у люцерны один крупный изъян: она дает мало семян.

Агрономы не раз наблюдали: люцерна обильно цветет, пчелы с недалекой пасеки ползают по цветкам. Все как нельзя лучше. А обмолотили стручки — горсть семян. Куда их? Возобновить посевы и то не хватит, а их надо расширять. Купить бы семян на стороне, но уж очень дорого: тридцать тысяч рублей за тонну. Хороша люцерна как корм, однако мудрено ее развести. Чего ей надо-то? Или она вообще такая? Загадка. Не один знойный час, не один жаркий день провели ученые в заказнике у цветка люцерны, чтобы разгадать ее.

Оказывается, цветок люцерны — на замке, открыть который культурные пчелы не способны. Проникнуть в цветок они могут только после того, как он открыт дикими одиночными пчелами.

Одиночные пчелы живут не семьями и дупла под жилища не приспосабливают. Они роют норы в целинной степи. Плуг их норы разрушает, тем самым обрекая пчел на гибель.

Поэтому посевы люцерны, оказавшиеся далеко от целины, опыляются плохо и дают мало семян. А поскольку целины у нас, собственно, не осталось, люцерна лишилась опылителей. В самом же заказнике она дает приличный урожай семян. Их продажа и составляет главную статью доходов. Свидетельство практичности науки: любознательное сиденье у цветка весьма, выходит, рентабельно.

Одна ниточка биоценоза: плуг против люцерны через пчел. Распутывание нитей этого причудливо смотанного клубка все чаще приводит ученых к одному и тому же вопросу: не перебрали ли мы через край, все вокруг себя распахав?

Есть у меня фотография, снятая с вертолета. Леса и поля. Не знаю, как точнее выразиться: леса среди полей или поля среди лесов. В общем-то красиво смотрится. Хлеб скошен. Ряды валков, то прямые, то изящно изогнутые. Но однажды я рассматривал снимок другими глазами. И у меня возникли вопросы. Надо ли было пахать впритирку к лесам, так близко к ним, чтобы плуг едва не задевал корни берез? Надо ли было так аккуратно обтекать каждый колок, каждый изгиб лесной кромки? Надо ли было выпахивать вон тот «заливчик» среди деревьев, где трактор, должно быть, долго выкручивал вензеля и тракторист, теряющий выработку, нервничал, не зная, как выбраться из этого лабиринта? Не лучше было бы разметить поле прямоугольником, а поляны, которые в него не вписываются, оставить в покое? На тех полянах, глядишь, спокойно жили бы дикие одиночные пчелы, которые, летая к посевам люцерны, делали бы свое благое дело. Наверняка те поляны нужны не только пчелам, а еще кому-то, свою зависимость от кого мы еще не выяснили достоверно.

Полю надо отдать много земли, но не всю степь. Нужны пропорции. Какие именно, точно еще не установлено, но ясно, что кое-что степи следует вернуть. И уж совсем очевидно, что нельзя пахать опушку, берег, околицу.

Степь нужна ради поля же. Обыкновенная степь, а тем более заповедная. Между тем плуг проник через ворота, через рвы, которыми охраняется клочок целинной степи Троицкого заказника.

— Конечно, можно вспахать и эту целину, — сказала нам на прощанье Маина Семеновна Кайгородова, — но прибыль от пашни будет ничтожной в сравнении с пользой, которую извлекла и которую извлечет наука здесь, в степи под Троицком.

Степь устоялась. То, что ученые называют агроценозом, — это крепость, готовая ко всякой осаде. Сообщество, в котором каждый знает свое место и свой маневр. Здесь все уравновешенно, все притерто и пригнано в оптимальных допусках. Здесь тысячи связей, близких и дальних, ограничения на все случаи жизни, согласованность химических реакций, раздел света и тьмы, воды и воздуха. Здесь все вместе — борьба и дружба, эгоизм и альтруизм, жизнь и смерть. Это очень сложно — распутать агроценоз.

Приглядимся к травам. Тут и колос, и метелка, и зонт. Одна трава живет год, другая — два, третья — много лет. Стебли прямые, вьющиеся, кустистые. Листья широкие, тонкие, гладкие, пушистые. Что ни трава — индивидуум. А как тесно живут!

Известно, что растения активно «общаются» между собой. С кем-то дружат, с кем-то воюют, к кому-то равнодушны. Лен плохо растет с молочаем, а овес — с чертополохом. Полынь выделяет вещества, которые угнетают шалфей и белладонну. Орхидеи не растут, если в их тканях не прижились «свои» грибы. Рядом с луком лучше растет морковь. Конопля и ландыш, люцерна и болиголов — у каждой травы свои симпатии и антипатии, о которых мы и не подозреваем.

А в степи у трав сообщество, в котором на равных правах живут микробы, грибы, насекомые. Сюда же приписаны птицы, животные, вплоть до прежних бизонов. Человек, наконец. Ну-ка, расшифруйте этот многомерный мир…

А теперь представим себе поле: одна пшеница. Монокультура. Какая узкая специализация рядом с универсальностью степи. Пшеница в поле одна, «госпожа». Ей никто не мешает. Но никто и не поможет. Она одна против «всего мира». Против суши и ливней, против ветра и холода, против вредителей и болезней. Ей некому помочь. Кроме человека. А человек ее нежит. Кормит азотом и фосфором, защищает от сорняков, поливает ядами, чтобы не болела. От такого «внимания» пшеница становится еще капризнее и беспомощнее.

Сошлюсь на авторитеты. В одной из своих работ профессор И. Поляков утверждает:

Далее профессор отмечает, что потери урожая от вредителей и болезней с годами не снижаются, а растут. Соответственно тому растут и затраты на борьбу с вредителями и болезнями.

Такие прогнозы оставляют одну надежду: досконально изучить жизнь ковыльной степи и хотя бы кое-что у нее перенять для «культуры».

Значит, поберечь степь от плуга.

По радио передали: на Таганае четыре градуса тепла, ветер пятнадцать метров в секунду…

Кто там сейчас? Роберт Птицын с Борисом Серебряковым? Или Владимир Велижанин с Юрием Писаревым? Иван Наговицын с Петром Беззубиковым?

Горят дрова в печи. За перегородкой писк аппаратуры. Дежурный снимает с кастрюли крышку, сбрасывает в кипящий суп аккуратно нарезанный лук, и комнату наполняет горячий мясной дух. Мона Лиза, загадочно улыбаясь, смотрит со стены, как он с ложки пробует суп на соль. А за окном ветер, на крыше громыхает жесть, и трепещет на скале согнувшаяся березка.

Мы будем помнить тебя, Таганай…

… Итак, в дорогу. Пройдя несколько километров по лесной тропинке, одолев долгий подъем, поднялись к Откликному гребню. Мы стояли перед ним у отвесно поднимающихся скал, вблизи любуясь дикой величавостью поднебесных камней.

Мы крикнули Откликному, и он откликнулся.

И снова рюкзак на спине — идем по вершине хребта. Сначала тропинка петляет в низком лесу, потом поднимается на перевал. Наконец, теряется в каменной россыпи: перед нами вершина Круглицы. С камня на камень, с камня на камень — все выше и выше. Остались внизу леса. Только можжевельник, распластавшись в расщелине, прячет под ветками свои скрюченные, ползучие побеги.