— Эй! — кричат они Сашо.

Он машет им рукой. Тогда Борис спускает на воду одно каноэ, берет два весла и подруливает к берегу, где стоит Сашо. Не вылезая из лодки, кричит:

— Давай!

Сашо начинает снимать брюки, а потом, стоя одной ногой в лодке, говорит:

— Да ты с ума сошел, что ли? Не могу я тебя понять… Мы ведь можем перевернуться, утонем… Вот уж удовольствие…

Лодка трогается с места, немного качаясь, но потом оба бывших гребца чувствуют себя нормально. Сашо снова старший команды.

Сильно загребая, он кричит:

— Давай, сильнее!..

Бизон смотрит на них с причала, смеется, потом, сложив ладони рупором, кричит:

— Сохраняйте равновесие!

Лодка переворачивается точно на середине озера. Борис первым летит головой вниз, Сашо пытается сохранить равновесие, ему удается удержаться одну-две секунды, потом и он плюхается в воду, тяжело и как-то не по-спортивному. От холодной воды их тела сжимаются, они приближаются к блестящему мокрому желтому днищу лодки и толкают ее к базе.

Потом Бизон перевозит их на маленьком неповоротливом ялике на другой берег, они одеваются и возвращаются наверх через ракитовый кустарник.

— Слушай, а ведь мы забыли внизу прутья.

— Да ладно. Зачем они нам?

— Ты же хотел плести корзину!

— Очень она мне нужна!

— Ты прав. Она тебе совершенно не нужна.

— Хорошо, что мы повидались с Бизоном.

— Да. Это была замечательная идея.

— А как он удивился, когда нас увидел…

— Бизон живет на этом озере и никогда ничему не удивляется.

«…Когда двое мужчин, предрасположенных к полноте, облысению и так далее, стараются вспомнить некоторые вещи…»

Они продолжают подниматься, наклон постепенно становится все менее крутым, кусты редеют. И, кажется, ветер доносит запах жареного мяса.

И оба они думают, каким чудесным был сегодняшний день и какое вкусное мясо приготовили их прекрасные жены…

Перевела Татьяна Прокопьева.

Лиляна Михайлова

И думаешь, что стену кладешь…

Не умею я красиво говорить. Не могу. Вот сейчас сижу в самолете, и слова сами приходят мне в голову, но стоит только ступить на землю — замолкаю. Только жене я смог бы что-нибудь сказать, но моя жена ни разу не приехала встречать меня в аэропорт. Куда ей с тремя детьми! С другого конца Болгарии, аж в Софию, в платочке, в простых чулках! Ребята подольше остаются в Софии — понятно, дело холостяцкое, попривыкли к гостиницам: приемы, фотографии, развлечения, а я возьму чемоданчик, надену полушубок и — домой, вечерним поездом. Иной раз в купе кто-нибудь уставится на меня, назовет по имени и спросит, не тот ли я борец, который вчера по телевизору бросил на землю Иляла Олмаза. Нет, говорю, не я, похож просто, и сплю дальше. Утром дотащусь до дома, а жена скажет: «Приехал? Ел что-нибудь?» Кадушку, говорит, поправь — подтекает снизу. Цвета, говорю я, открой чемодан, посмотри — я тебе кофточку привез и детям кое-что. Я все только кофточки жене привожу, в других женских вещах ничего не смыслю. Начнет она разворачивать сверток и больше всего радуется, пока его разворачивает. А потом засмеется и окажет: «Да зачем мне подарок, ведь главное — ты вернулся живой и здоровый!»

Вечером, как придут друзья, я замолкаю, отец их встречает, беседует с ними. Старый все понимает. Был он когда-то уличным борцом в Страндже, и о нем ходила молва, что ударом мог свалить человека на землю.

А об американце, с которым я боролся в понедельник, я когда-нибудь расскажу. Сейчас вот в самолете стараюсь все по порядку запомнить — сыну расскажу, когда вырастет.

С Илялом Олмазом было не так. Я три раза с ним боролся, знаю его. Силу его знаю и кожу знаю — холодная такая и мягкая. Хоть с завязанными глазами до него дотронусь, узнаю, что это он. Только один раз ему удалось меня повалить. Со стороны-то люди ничего не видят. Для них мы — борцы, боремся и весь разговор. А вот оказаться на спине и увидеть, как над тобой светят лампы, — об этом просто никому невозможно рассказать. Лампы сверкают, а между ними голова Иляла Олмаза — губы сжаты, не дышит, только глаза мигают. И не то, чтобы очень больно, — мне от стыда больно… Мужчина ведь, а лежишь на лопатках перед столькими людьми… Не дай бог! А он — то ли не заметил или нарочно — взял да и уперся коленом прямо в герб. Ну, знаете, у нас впереди, под бретелями, маленький герб? Чтоб тебе пусто было, думаю, я тебе это припомню. Потом на двух чемпионатах я так его разделал! Прижму к ковру и нарочно держу на спине, чтоб подольше стыдно было.

Но больнее всего — об этом я обязательно расскажу моему сыну, когда вырастет, — больнее всего, когда начнут раздавать медали, как пустят вверх по три флага, а нашего нет. Лежит он, небось, в коробке, на дно упал, раз не нужен. А как заиграют чужие гимны… ну прямо нож в сердце! Да что же это такое, спрашиваю себя. Да для чего мы вообще нужны, мужчины-болгары, если никто не слышит нашего гимна? Если бы я умел красиво говорить, то непременно рассказал бы это ребятам, но не по-другому, а только так, как я это чувствую, по-другому — не то дело… И я поклялся. Устраивают чемпионаты мира, так ведь и наша Болгария в этом мире!

Иляла Олмаза я уложил на лопатки. Батя учил меня: «Когда борешься, думай, что стену кладешь и поднимаешь камни. Обо всем остальном забудь — нечего зря голову забивать. А вот у каждого камня есть грани, ищи их и старайся ухватить. Морской камень опасен — гладкий». Уложил я Иляла на лопатки, но не уперся ему коленом в герб, хотя и была у меня такая возможность.

Вечером вернулись мы в гостиницу, где жили все болгары, и наши подарили нам цветы. Мне и еще троим ребятам. Пестрые такие, цветы эти, и не пахнут, иностранные.

Ну вот, оставалось мне только с американцем встретиться. Выиграй я у него — придется им порыться в ящике, поискать болгарский флаг. О золотой медали я тоже думал, но мало. У меня трое детей, клянусь ими. Больше думал я о флаге и гимне нашем, как загремит он над всеми.

Лег я и уснул. Вообще-то в гостиницах я сплю плохо — привык к своей кровати, но в тот раз заснул и видел во сне батю. Снова он мне давнишнюю свою историю рассказывал, о кавале:[14] «Сынок, — говорит, — когда я был четыре года во французском плену, нас всех кавал спас. Был среди нас некий Неде, из-под Чирпана, так он каждый вечер нам играл. Так и получалось: днем — неволя, ночью — Болгария. Кавал человеку нужен, сынок, а не то пропащее его дело. В которых ротах не было музыканта, так там некоторые погибли, а другие офранцузились…»

Утром меня разбудил телефон. Тихонько звонит, как раз у самой головы. Взял я трубку — кто-то говорит мне «доброе утро», спрашивает, как я спал. По-болгарски говорит, но сразу видно, что не мать родная его языку учила. Выйдем, говорит, познакомимся, поговорим о предстоящей встрече с американцем. Слушай, говорю, господин, знаю я, чего ты хочешь. Из всех твоих речей не видать, чтоб ты был шибко умен, но все же хватило тебе ума сначала позвонить, а не прийти ко мне. Понял?

Американца звали Боб Рейли. Всю жизнь буду помнить это имя и сыну своему велю запомнить.

Разделся я и пошел. Тренер наклонился ко мне, как будто сказать что-то хотел, но взял да и поцеловал меня. Журналисты всегда спрашивают: о чем я думаю, когда выхожу на ковер? Ни о чем не думаю. Думаю я до выхода и после. А как выйду под лампы, голова у меня совсем пустая, потом только наполняется радостью или стыдом. А в тот момент только руки чувствую, каждый палец отдельно, чувствую, как он наливается силой и кровью. На этот раз подошел я к ковру, стал перед судьей, глубоко вздохнул, и вдруг стало мне как-то спокойно, будто в душе кавал заиграл.

Вижу, передо мной в кресле врач сидит. Расскажи я ему, что у меня внутри все звенит, он решит, что это кровь. А это настоящий кавал — услышал я его и буду помнить всю жизнь. И играет во мне кавал, а я стою под лампами и жду. Такая уж у них тактика, мне тренер объяснил. Обязательно на две секунды опоздать, чтоб другой стоял посреди ковра и нервничал.