— То же самое! — крикнул он. — Настоящая клоака.

Голос прозвучал громко и гулко, как из трубы.

— Затонувшая подводная лодка, — сказал Алик.

Он наклонился и попил. Тело, сжатое водой, уже начало окоченевать, а губы были горячие и сухие.

Потом несколько метров они ползли на четвереньках, потом опять шли по горло в воде. Свеча, которую Алик сунул за пазуху, провалилась в ноги и каталась под пяткой.

— Азимут двести двадцать! — кричал Игорь. — Восемь метров.

И Алик задирал голову и, едва не опрокидываясь на спину, прижимал тетрадь к потолку и записывал. На потолке сверкали мелкие, как на наждачной бумаге, кристаллы.

Так шли они долго. Алик не знал сколько. Ход не менялся. Сдавленная шлемом и фонарем голова болела и чесалась. Алик крутил ею, и тогда щеки и подбородок колола прижатая шлемом щетина.

Вода кончилась неожиданно. Впереди было сужение.

— Пикантно, — сказал Игорь.

Они сели. Алик достал из-за резинки фонаря размокшие сигареты. Месиво из бумаги и табака. Алик выкинул их.

— Ты давно знаешь Льва?

— Четвертый год. — Игорь писал в тетради. — Я только что приехал в Симферополь, и мы с шефом усиленно ломали головы, с какого конца взяться за пещеры. Ничего ведь не было — ни методик, ни людей, ни оборудования. Поехали как-то на Ай-Петри — на рекогносцировку. Конец сентября, дожди, ветер. Жили на метеостанции, ходили в маршруты по поверхности, а вечерами отогревались, сидели в ресторане с охотниками на перепелок, пили пиво и ели чебуреки. Один раз сидим, вдруг садится за наш столик какой-то странный парень в конькобежных рейтузах, заказывает три шашлыка, представляется: Лев. Разговорились, и мы, разинув рты, узнаем, что это тот самый Лев, который уже несколько лет один лазает по пещерам. Ночевал он тогда в полукилометре от ресторана, в какой-то врытой в землю кабине от «студебеккера». На другой день он потащил меня в колодец. И я имел глупость согласиться, — Игорь снимал гидрокостюм: впереди было сужение. — Колодец был метров двадцать, но такого страха, какого я там натерпелся… Ты бы видел эту лестницу! Две ржавые проволоки и кривые поленья. Страховки, конечно, никакой. А фонарь его собственного производства, в форме пистолета: луч шел из дула, а в рукоятку вставлялась батарейка от слухового аппарата.

Он лег на бок и пытался протиснуться в сужение, отпихиваясь ногами. Алик смотрел на его елозящие по земле ботинки и вдруг почувствовал, как все мягко поплыло в сторону, будто кто-то взял его за голову и качал вращать ее, все расплывалось и странно, молочно светлело. Он знал, что это, и, торопясь, чтобы не увидел Игорь, отполз назад и лег на спину. Слабость медленно проходила. Когда он вернулся, Игоря не было. Из сужения бил голубоватый луч, освещая сваленную кучей одежду. Алик лег и, когда Игорь отвел фонарь, увидел по ту сторону сужения его грязное лицо и голые плечи, тоже грязные и исцарапанные.

— Давай! — сказал Игорь.

Алик пропихнул ему вещи, потом тоже разделся, лег в холодную и жидкую, как на деревенском базаре после дождя, грязь и, вздрагивая от холода и отвращения, пополз. Но потом он забыл о холоде. Не проходили плечи. Он отталкивался ногами, старался как можно сильнее выдохнуть воздух. Скребло по ребрам, и один раз ему показалось, что он совсем, навсегда застрял; он рванулся назад, потом вперед, вспотел.

— Давай! — сказал Игорь.

Он взял его за руки и вытащил к себе.

— Ну как?

— Порядок.

Игорь был в измазанных шерстяных трусах и незастегнутой рубашке.

— А жутко — да? — когда покажется, что застрял? У меня есть знакомый биолог. Он говорит, что это атавизм, боязнь ловушки. — Он выкладывал из полиэтиленового мешочка хлеб, банку мясного паштета, лук и два раздавленных куска пирога. — В основе спорта альпинизма всегда стоял вопрос еды.

Алик намазал на хлеб паштет, разрезал луковицу. Лук был сочный и сладкий.

— Понимаешь, — сказал Игорь. — Когда я хожу, например, со Львом или даже с Юркой, я знаю, что им так же интересно, как и мне. А с тобой я чувствую как-то…

— Скованно, да?

— Да.

«Самая откровенная супружеская пара на свете».

— Мне тоже интересно, — сказал Алик. — Но я тебя очень хорошо понимаю. Мне в сто раз лучше самому делать не то, что мне хочется, чем знать, что другой делает это же из-за тебя.

Игорь кивал. Жевал пирог и кивал.

— Да, но понимаешь… Настоящий коллективизм не в том, чтобы все время жертвовать своими желаниями. Тут нужна какая-то пропорция. Потому что если человек только жертвует, то в конце концов люди начнут его тяготить.

Он говорил, как всегда, спокойно и тихо, и, как всегда, казалось, что говорит он заранее приготовленными фразами.

Алик взял пирог, откусил. Начинка была вязкая и кисловатая. Он сидел, привалившись спиной к стене. Хотелось курить. Саднило содранный бок.

И снова шли, шли, шли…

— Азимут триста пятнадцать, — говорил Игорь, когда шнур натягивался, и Алик клал тетрадь на дрожащее колено и, прорывая карандашом мокрую бумагу, записывал.

— Знаешь, похоже на конец, — сказал потом Игорь.

И Алик напрягся, не решаясь верить.

— Да ну? — сказал он небрежно.

Игорь лежал в тупике, на растрескавшейся глиняной корке и светил в узкую, шириной в ладонь, щель.

— Идет, кажется, Алька! — Он обернулся. — Честно! Подойди!

И Алик еле сдержался, глядя на его радостное лицо. Он положил голову на землю и закрыл глаза. Шум в ушах начал затихать, отдаляться… Испуганно вздрогнув, он очнулся. Игорь бил молотком по краю щели. Известняк крошился, летела пыль.

— Неудобно, черт!

Игорь лег на спину и стал колотить по верху щели. Он морщился; и было похоже, что он смеется, — зубы ярко белели среди густой черной щетины. Молоток соскальзывал, чиркал по камню.

Он сел. Волосы и лицо были запорошены известняковой пылью, на висках слой пыли был изрезан потеками пота.

— Нужно дойти. Обязательно! До конца. Столько сделано, нельзя не кончить.

Алик взял молоток и, зажмурившись, стал бить. Молоток стучал, как по железу.

Так они работали около часа, часто сменяясь; и когда Алик брал толстую отполировавшуюся ручку молотка, она была еще теплой и влажной от руки Игоря. Потом удары стали глухими, хлопающими, и Алик увидел, что сверху отстала толстая плита. Когда она обвалилась, в щель можно было пролезть не раздеваясь.

За щелью блеснула вода. Надели гидрокостюмы. Снова пошла «клоака».

ТРЕТИЙ СИФОН

Свод уходил в воду. Игорь, пригнувшись, светил вперед. Вода в луче фонаря дымчато переливалась, как освещенный солнцем керосин.

— Идет, — сказал Игорь. — Сифон метра два, а дальше воздух.

Он вынул из-за пазухи две плитки шоколада и протянул одну Алику.

— В пятьдесят восьмом делали на Кавказе «двойку» и плутанули. Всегда теперь беру шоколад.

— Ты, я вижу, заядлый турист.

— Авантюрист. — Он обдирал фольгу с давленой, мягкой плитки. — Туризм — хорошая вещь, Алик. Одно дело — друзья, с которыми ходишь в кино, и другое — вместе нести груз, вместе делать жилье и еду, пережидать дожди. И приучаешься думать о других: Гришка кашляет, нельзя класть его с краю, Ленка любит сгущенку, надо дать ей двойную порцию.

Он доел шоколад и помыл руки.

— Достань, пожалуйста, веревку.

Онемевшими руками Алик стал развязывать рюкзак. Он был в воде, и Алик развязывал на ощупь.

— Я нырну первым, — сказал Игорь. — А потом ты, по веревке.

Все это казалось Алику какой-то дикой игрой, в которую он тем не менее стал играть добровольно и правила которой обязан поэтому выполнять.

— Теперь так. — Игорь обвязывал конец веревки вокруг пояса. — Когда донырну до воздуха, дерну веревку. Один раз. У водолазов это означает — все в порядке. А если не дерну и не вернусь, ну, так около минуты, — чем черт не шутит! — тогда вытягивай.

Алик как будто вдруг очнулся. Гладкий, блестящий свод, уходящий в черную воду, на которой качаются красные комки шоколадной обертки и яркие комки фольги.