— Э-эй! — сказал он и послушал.

Как-то не хотелось кричать. Неприятно как-то было — заорать вдруг в этой тишине. Но надо.

— Э-эй! — крикнул он негромко и услышал эхо.

И пополз налево, ощупывая следы: большие и глубокие Льва, маленькие и мелкие Нади. И только потом, минут через пять, до него дошло, что они-то, Надя и Лев, шли, шли, а не ползли, что здесь можно идти. И, засмеявшись, он поднялся, обтер грязные ладони. И увидел впереди розово светящуюся кисть руки и, вздрогнув, замер. Кто-то стоял, прикрыв фонарь. Видимо, Лев — рука большая. Отчетливо, нежно просвечивали ногти, чернели пятна грязи на них.

— Каждый получает то, что заслуживает, — сказал Лев.

— И все-таки я тебя не понимаю. Ты любишь пещеры?

— Пожалуй.

— Хотел бы ты заниматься этим всю жизнь?

— Пожалуй.

— Почему тогда не учишься?

Над головой Алика брызнул свет: Лев снял руку с фонаря.

— Мне нужно так: или всё, или ничего! Я фанатик. Я кончу институт — и вдруг не захочу ехать, куда меня распределят, а только туда, где есть пещеры. Общественность возмутится и будет, несомненно, права: человека пять лет учили и кормили, а он ставит условия. Общество держится на людях, которые делают не то, что им нравится, а то, что им скажут.

Свет над головой Алика мигал; Лев похлопывал по фонарю.

— Говоришь что-то, сам не знаешь, — сказала Надя. — Тебе невероятно повезло, как ты не понимаешь! Ты знаешь, что тебе хочется. Нужно зубами хвататься за это и не отпускать. Левушка, дорогой, бросай все, зубри, поступай в институт, в Москву…

Алик, напевая, пошел к ним.

— Ну что, товарищ геолог? — спросил Лев.

— Фонарь сломался.

— А ход? — сказала Надя.

— Ход кончился.

— Наш тоже.

Она стояла, прислонившись к стене и сложив руки на груди. Лев взял фонарь Алика, покопался в нем, и лампочка вспыхнула.

— Пластинка погнулась.

— Так что будем делать? — сказала Надя.

Лев распутывал мерный шнур.

— А что? Отснимем — и назад. Эклиметр у тебя?

Лев связал мерный шнур и сунул в карман рюкзака.

— Всё, синьоры.

Надя вытерла руки и взялась за веревку. Алик смотрел, как она поднимается — легко перехватывая веревку и переставляя ноги по стене, по своей густой, изломанной тени.

— Камень! — крикнула она.

Они отскочили в сторону. Камень звучно ляпнулся в глиняную жижу. Лев потрогал его ногой.

— В Овечьей стою на узенькой полке, — он вытирал лицо и выплевывал грязь, — а сверху уронили топорик. А пролет там семьдесят метриков. Мама моя, какой это был звук! Я влип в стену и слушал. Прошел сантиметрах в десяти от меня.

Уперев руки в бока, он смотрел вверх, на Надю. Сглотнул слюну.

— А в Студенческой, на Чатыр-Даге, начали спускать кастрюлю с киселем, а привязали-то не так чтобы уж очень хорошо, и она метров с сорока пошла. Феерическое было зрелище: мощный красный взрыв — кисель был вишневый, — и все в нем: мы все, стены, лестницы, веревки, все скользят, падают, копошатся…

— Лезьте! — крикнула Надя.

— Лезь, — сказал Лев.

Алик взялся за веревку и полез, запрокинувшись, часто переставляя ноги. Веревка была в грязи, растягивалась, и приходилось несколько раз обматывать ее вокруг руки, прежде чем подтянуться. Он был уже недалеко от верха, когда крикнула Надя; веревка резко дернулась и мягко, но быстро пошла вниз.

Ничего еще не понимая, Алик схватился за какой-то выступ; мимо, прохладно дохнув, пронеслось что-то, бухнуло внизу.

— Живы? — крикнула Надя.

— Да, — сказал Лев.

— Сталагмит! Где Алик? Сталагмит сломался!

Пальцы разгибались. Алик скреб ногами по стене, пытаясь упереться.

— Плохо, братцы, — сказал он.

— Прыгай! — крикнул Лев. Его фонарь светил далеко внизу.

— Отойди! — Алик держался уже кончиками пальцев.

— Прыгай! — Фонарь Льва мелькал, но не отодвигался.

— Иди к черту!

И все понеслось, зашумел холодный ветер, что-то ударило по колену, и Алик напряженно ждал, но страшный удар в бок и в ноги был все равно неожиданным…

Он лежал на куче гидрокостюмов. Он никак не мог вздохнуть, и очень сильно болели ноги. Он приподнялся и увидел Льва. Тот лежал возле глыбы, на которую — Алик хорошо это помнил — вставал, когда начал лезть по веревке; и Алик подумал, что мог бы упасть на нее, на ее острый угол, и вдруг понял, что и упал бы, если бы Лев не столкнул его каким-то образом в сторону.

Алик поискал глазами товарища.

Лицо Льва было бледно и равнодушно. Упираясь руками и волоча ноги, он отполз к стене.

— Крикни ей… все в порядке, — сказал он тихо. — Отдышусь… Как раз под дых…

Алик только сейчас услышал крики Нади. У него шумело в ушах. Он встал и крикнул.

Лев прислонился затылком к стене и закрыл глаза.

— Не нужно было, — сказал Алик. — Сломал бы шею, зачем?..

— Сейчас, подожди…

Он сидел неподвижно, морщась и как будто к чему-то прислушиваясь. Алик сел. Его тошнило. Левая рука, когда он упал, наотмашь ударилась о землю, и цепочка часов лопнула. Алик выковырял из циферблата грязь и осколки стекла, выпрямил стрелки и положил часы в карман.

Лев приподнялся, придерживаясь за стену, и вяло помахал.

— Веревку… надо… поднять! — попытался он крикнуть.

Голос был хриплый и обрывающийся. При каждом слове изо рта вылетало облачко пара. Чем длиннее было слово, тем больше было облачко.

Надя спустила мерный шнур. Они привязали к нему конец веревки, и Надя начала вытягивать ее наверх.

— Я уже думал; всё, — сказал Алик, — когда летел.

— Завяжу булинем за колонну! — крикнула Надя.

— Да. — Лев плечом и головой прислонился к стене. — Потому что рассчитываешь только на себя.

Веревка, дергаясь и болтаясь, ползла вверх.

— Я сейчас полезу, — сказал Алик.

— Отдыхай.

— Ничего.

И он полез. Руки ослабли, дрожали, но он был странно как-то спокоен. Если даже он не долезет до верха, в этом не будет теперь ничего позорного. А если сорвется, то внизу Лев.

— Ну что? — спросила Надя.

— Все нормально.

В горле драло и першило. Он расстегнул ворог комбинезона. Лежал и хватал ртом холодный воздух.

— Что вы так долго не отвечали? — сказала Надя.

Сказала тихо и отчужденно. Алик посмотрел на нее. Она лежала щекой на локте. Мокрые глаза, слипшиеся ресницы.

— Понимаете, пока очухались…

Вылез Лев.

— Фу! — Он не то морщился, не то улыбался Наде. — Напугалась? — и двумя руками сжал ее руку.

— Ладно, пошли, — сказала она и прерывисто вздохнула, как наплакавшийся ребенок.

Игорь лежал на животе, положив ногу на ногу, и разговаривал с поверхностью.

— Что? — кричал он и крутил ручку. — Да нет, подождем пока. Всего!

— Дождь, — сказал он встав.

— Веселое дело! — Юрочка держал около рта ложку, с которой капал суп. — Сильный?

— Да нет.

Юрочка положил ложку.

— Э, мальчики, это мне уже не нравится.

— Ничего страшного, — сказал Игорь. — Чтобы вода в пещере закрыла сифоны, нужно по крайней мере миллиметров сорок осадков, притом ливневых.

— Очень, конечно, утешительно, но если дождь будет до утра, я рву на выход. Мне еще нравится жить.

— «Я», «мне», «меня», — сказал Игорь. — Ты когда-нибудь думал о том, что, кроме тебя, есть и другие люди?

— Здесь что, собрание по обсуждению морального кодекса строителя коммунизма?

— Заткнись!

Надя толкнула Игоря локтем и приложила палец к губам.

— Ты, главное, блюди себя, — сказал Юрочка. — Бытует мнение, что нервные клетки не восстанавливаются.

Лев разувался, грея руками белые, разбухшие, морщинистые ступни.

— Я прекрасно понимаю, что нервы у тебя напряжены, — сказал Юрочка. — Ты за все отвечаешь и так далее. Но и у других нервы не коровьи.

Лев надел сухие шерстяные носки, латаные и обгорелые, и осторожно распрямил ногу.

— Что такое? — спросил Игорь.