В питейном заведении стояла пугающая тишина, точно и в живых тут никого уже и не осталось. Полагаю, потрясённая публика пребывала в полуобморочном состоянии.
— Меня спросили, что я знаю о Боге? — продолжил Ильицинский после небольшой паузы. — Я отвечу вам словами Дионисия Ареопагита: Бог — это причина всего, будучи выше всего, но при этом несущностна, и нежизненна, не бессловесна, не лишена ума, но не есть тело. Бог не имеет ни образа, ни вида, ни качества, или количества, или величины; на каком-то месте не пребывает. Он невидим, чувственного осязания не имеет; не воспринимает мир чувствами и воспринимаемым не является. Богу не свойственны беспорядок, смута и беспокойство, возбуждаемые страстями материи. Его сущность не подвержена чувственным болезням, не имеет недостатка в свете; ни изменения, ни тления, ни разделения, ни лишения, ни излияния не претерпевает; и ничего другого из чувственного Она не представляет Собой. Всем ли понятно сказанное?
Костяная Голова, прохаживавшийся между склонёнными к полу заключёнными, остановился перед одним из них и, слегка толкнув его ботинком, осведомился:
— Эй ты, обезьяна, ответь, тебе всё понятно?
— Да, всё, — встрепенулся урка. — Ни тления, ни излияния Господь Бог не претерпевает!
— Хорошо, тогда живи, — разрешил Костяная Голова и тут же толкнул его соседа. — А тебе, сволочь, всё ли ясно в словах проповедника?
— Всё очень доходчиво, — поспешил заверить тот. — Я очень благодарен Дионисию Ареопагиту! Готов вымыть ему ноги и выпить мыльную воду! Мне в детстве диагностировали имбецильность, но тем не менее я всё понял из сказанного: Бог не имеет ни вида, ни образа, ни качества. Как услышал эти слова — всё сразу понял! Спасибо господину проповеднику за то, что он тратит время на нас, сирых и убогих!
— Ну ла-а-адно… — протянул задумчиво Константин, с сомнением поглядев на болтуна. — Э-эх, шваркнул бы я всех вас без разбора… да только нельзя на проповеди! Ну, да ладно, в другой раз!
— А что же делаете вы, узники Даннеморы, предоставленные сами себе? — провозгласил Ильицинский, ещё выше воздев над головою икону. — Вы погрязли в самых отвратительных богомерзких пороках, распутстве телесном и нравственном, блуде физическом, словесном и умственном. Вы, сотворённые по ангельскому образу и подобию, оскверняете свою мужскую природу, совершая противоестественные, богомерзкие и богопротивные соития друг с другом, не только не стыдясь греха, но прямо наслаждаясь им. Вы выпячиваете напоказ…
Инквизитор неожиданно умолк и до моего слуха донёсся звук вентиляторных двигателей экраноплана. Звук всё нарастал и через несколько секунд всем нам стало ясно, что летающий аппарат тюремной охраны завис над зданием, в котором мы находились.
В другой бы раз я сказал: мне пофиг — я сделан из брони и мяса! Но не в этот раз… Всё-таки даже самая устойчивая психика имеет определённый предел отпускаемых на день переживаний и страхов. За последние несколько часов я уже успел побегать во рву с гамарджопами, пострелять из-под корней дерева, подраться врукопашную с бандитами в лесополосе и замочить местного «капо» с его двумя телохранителями. И вот опять над головой тревожно зарокотали двигатели «цивилизаторских» экранопланов. Так и хотелось воскликнуть: «доколе?»
Впрочем, вопрос этот следовало признать риторическим, а потому ответу не подлежащим.
Каждый из нас знал свой манёвр: Костяная Голова подался к двери, чтобы оценить обстановку на улице, я — у одному из окон, Батюшка — к другому.
— Со стороны космодрома движется группа тюремщиков в тяжёлых доспехах, — негромко доложил Константин. — А у гостиницы напротив их уже шестеро. Там что-то произошло?
— Да, кое-что, — кивнул я. — У ребят неплохо поставлено внутреннее осведомление. По-моему, одна половина жителей Чек-Пойнта занимается только тем, что «стучит» тюремщикам на вторую половину.
— Выходим в окно, без вопросов! — решил Ильицинский.
Я аккуратным ударом ноги выставил окно, противоположное входу и все мы, с присущей нам отвагой, ломанулись на задний двор. Первым выбросили в окошко Серёжу Лазо; я же уходил последним. Перед уходом не отказал себе в маленьком удовольствии, подошёл к промоутеру и напомнил тому о себе:
— Помнишь мою ставку? Пиранья проиграл!
Тот без слов отсчитал мне тысячу УРОДов. Напоследок я нацепил маску и грохнул шумодымовой гранатой синего цвета.
Получилось задорно. Конечно, шум, визг и яркий свет горящей гранаты привлекли внимание «цивилизаторов» на улице, но этой беды нам, по-всякому, избежать бы никак не удалось. Я не сомневался, что стоит только нам покинуть «Последний притон», как среди лежавших на полу бандитов отыщется немало желающих позвать тюремщиков, дабы указать им путь нашего бегства. Так сказать, ткнуть пальцем в спину и плюнуть на пиджак. Но этого я не боялся, ведь как говорится, двум смертям не бывать, а трём и подавно!
В общем, вышел я в окошко последним, оставив за спиной ревущую под двести децибел гранату, горевшую весёлым магниевым огоньком с светимостью полторы тыщи кандел. Пусть урки считают, что сходили на новогодний фейерверк. Мы им столько удовольствий за бесплатно устроили: и проповедь прочитали, и фейерверк залудили! Будет что вспомнить на старости лет, хлопая пустыми выжженными глазницами…
На рысях, гуськом мы рванули прочь от кабака. Особый оптимизм нашему бегу придавали удары металлических подошв о грунт — это «цивилизаторский» спецназ ломанулся в «Последний притон», привлёчённый взрывом гранаты.
— Где ваши «цурюпы», братанги? — спросил я на бегу, ни к кому конкретно не обращаясь.
— Спрятаны на краю плато, в лесополосе, — ответил быстро Константин Головач. — А твой?
— Мой двигатель закопан дальше, на помойке, — ответил я. — Поэтому надо разделиться!
— Разделяться не надо! — парировал Ильицинский. — Я подхвачу тебя за руки, спустимся вдвоём.
— Я не девочка, чтоб меня подхватывали за руки. И потом — у меня слишком большой вес, разобьёмся оба!
Сергей Лазо упал. У него заплетались ноги и он еле мог бежать. Казаки подхватили его под мышки и буквально поволокли на себе. Я бежал сзади, постоянно оглядываясь. Но предусмотрительность моя помогла нам в этот раз мало. Скрыться за углом мы не успели — солдаты в тяжёлых роботизированных доспехах обежали здание кабака быстрее и, разумеется, увидели нашу милую и тёплую компашку.
Поэтому едва первый из них оборотился в нашу сторону, я в падении выстрелил с двух рук, целя ему в шлем. По крайней мере одна из пуль «чекумаши» попала в голову солдату и тот, не удержав равновесия, упал спиною вверх. Второй же воин в доспехах открыл огонь в мою сторону, но я уже успел уйти с линии огня перекатами и оказался в чаще каких-то растений с огромными цветами. Местный садовник высадил их для украшения газона, не ведая того, что его ботанические излишества спасут мне жизнь. Большие, похожие на лопухи листья, сомкнулись над моей головой и я легко потерялся среди растений полутораметровой высоты. Пули посекли некоторые из них, но все прошли гораздо выше меня, не причинив ни малейшего ущерба.
Стрельба смолкла так же неожиданно, как и началась, и с неба вновь послышался рокот экраноплана. Это логично, с верхотуры, как ни крути, всё видно намного лучше. И если на борту летающего судна сидит толковый снайпер — а он наверняка там сидит! — то нас можно будет перещёлкать как кур на насесте!
Я на четвереньках пересёк газон и, убедившись, что никто меня не видит, забежал за угол какого-то дома. Через несколько секунд я уже находился на улице, параллельной той, где стоял «Последний притон». Экраноплан стрекотал где-то рядом, но оставался вне моей видимости, поэтому я припустил на рысях в сторону помойки. Для того, чтобы спуститься с плато мне нужна была моя «цурюпа»!
Эх, как я бежал! Принимая во внимание хорошую, тёплую погоду, да абляционную подложку под селенитовым сари… Я бежал и потел как любящий супруг в свадебную ночь.