Падать, падать, падать что есть силы,

Прежде чем достичь своей могилы,

Вновь проделать весь свой длинный путь.

Мне всего одну секунду надо,

Чтобы мир мой строем, как с парада,

Выстроить в мозгу и оглянуть.

Каждый образ мира жилкой бьется

И, как камень в глубине колодца,

Разбивает радугу воды.

Прошлое раздроблено, разбито,

В поединке все, что не забыто,

Солнца спорят с голосом беды.

О туман бесчисленных дыханий,

Тусклые пески существований,

Невесомость пыли и дождей.

Что я выбрал? Что мне вехой служит?

Падаю, бегу, и мозг мой кружит

Нарастанье скорости моей.

Любовь, что едва началась, — это словно страна в Зазеркалье.

Странный чопорный мир открывается любящим вдруг.

Ах, какие уроды в автобусах, в скверах, вокруг.

Господа допотопные… Мы о таких и не знали.

Боже мой, какой в Лондоне ветер, когда разгуляется он!

Он срывает со шляпника шляпу, а спящие видят кошмары.

Время года, когда на кадриль приглашают омары,

Черепаха заводит им в топ и вперед выступает Гриффон.

Вспоминаешь ли песню? Был тон ее низкий тяжелым.

Детской комнаты ритмы звучали в напеве глухом.

Но, однако, те ритмы своим я измерю стихом.

Будет день, и уйдешь ты, Алиса, с Льюисом Кэроллом.

Говорит мерлан улитке: «Веселей чуть-чуть пляши.

Кит на хвост мне наступает, намекает: Поспеши!

Черепахи и омары быстро движутся вперед,

Собираясь прыгать в воду. Не хотите ль в хоровод?

Не хотите — как хотите! Не хотите ль в хоровод?

Это будет очень мило, удовольствие одно.

Черепахи и омары дружно спустятся на дно».

Но улитка отвечает: «Это мне не подойдет.

Вы, мерлан, весьма любезны, приглашая в хоровод».

Не хотела, не умела, не хотела в хоровод!

«Очень жаль! — мерлан воскликнул. — Я понять вас не могу!

Там дозволено купаться на французском берегу.

Англичане и французы — берег этот, берег тот.

Не смущайтесь, дорогая, и включайтесь в хоровод.

Не хотите — как хотите. Не хотите ль в хоровод?!»

У меня на коленях твоя голова… Ты о детстве заводишь речь.

Эта комната в старой гостинице, как сады Армиды, для нас.

Но, однако, становится сыро. Одолжи мне шесть пенсов на газ.

Голубое и желтое пламя я спешу в камине разжечь.

Расскажи мне о бедном мире одиночества и тоски.

Никуда выходить не будем, посидим перед медью огня.

Твой отец был похож на тебя, он мрачнел на закате дня.

Грубый голос у гувернантки, и всегда тесны башмаки.

Дом, столовое серебро и порядок — как мрачен он!

Здесь годами мечтают бокалы, чтобы налили в них вино.

И тебе по песку тропинок бегать в парке запрещено.

Там всегда заволочено небо и всегда подстрижен газон.

Как долго живем мы в детстве, по-пустому время губя.

Женщина, каждое слово твое для меня больнее гвоздя.

Женщина, каждое слово ранит, ревность мою будя.

Мне грустно, что маленькой девочкой я не застал тебя.

Помолчи о своих любовниках. Не возвращайся к ним.

Давай лучше спустимся в ресторан — залы уже пусты.

Мы сядем к столу среди кадок, в которых растут кусты.

Придет к нам хозяин гостиницы с немецким акцентом споим.

Скажет хозяин гостиницы, подавая карту меню:

                    De Queen ov hearts she made some tarts

                                   All on a summer day.

                      De Knave ov hearts he stole dose tarts

                            And took dem qvite a-v-way[2].

Ты скоро уедешь, дама червей, но я тебя не виню.

Чемоданы. Гостиница. В коридоре у наших дверей

Стелют серые с красным дорожки, глушащие звуки.

Обувь выставим прочь, — пускай отразятся скорей

В зеркалах потолка две тени, скрестившие руки.

Ты любила линючее, у меня был времени цвет, —

Собиралась на Сен Луи, как на прогулку простую,

Говорила всегда о другом, и я улыбался в ответ

И слушал тебя, как раковину морскую.

Дальние земли души твоей, женщина, — это портрет.

Мы, как рубашки, меняли кварталы в Париже.

Вкруг женщины ладится все. Женщина — это свет,

Который делает жизнь понятней и ближе.

Женщина — это дверь, в неведомое порог.

Женщина все заполняет, как родниковое пенье.

Женщина — это всегда триумф обнаженных ног,

Это зарница — догнать бы ее на мгновенье.

Ради женщины все изменяет масштаб и можно все отмести.

Я был невеждой, не видящим то, что было перед глазами.

Женщина преображает все на своем пути.

Весь мир поет вместе с женскими голосами.

Сумеречные Офелии. Я на них с интересом глядел.

Я не мог утаить, как все это меня занимает.

Шарлатаны из Галлиполи, дельцы не у дел,

Люди мира, который ее окружает.

Вот актриса с радугой глаз, пышная, как букет.

Пожалуй, только балет теней остался ей в перспективе.

Но тренируется в бильбоке бруклинец средних лет

И становится, как арлекин, все бледней и ревнивей.

Эта женщина в органди — что-то ждет ее впереди?

Убьет она мужа когда-нибудь он лихо играет в поло.

Меж синих чилийцев, бесцветных детин, шотландцы рыжие хлещут джин,

И пепел сигарный на них лежит, тусклый и тяжелый.

Ирландская негритянка с французского полотна.

Слушать все эти пошлости, как мне, надоело и ей.

Только словами затертыми пользуется она.

Some of these days, — твердит она, — один из этих дней.

Все это жизнь напевает нам. Закрыв глаза, мы сидим.

Пить, танцевать, говорить, говорить… Ночи и дня союз.

Время всегда для кого-нибудь струйкой течет, как джин,

Чуть нарушая акцент и ритм, как негритянский блюз.

Но вспомни: ветер на свете есть. Пальцы с моими сплети.

Наша компания, Жилль и Пьерро… Забудем на миг их лица.

Скрыться за смутной листвой Ватто, в сердце пейзажа войти.

Хочешь ли ты вместе со мной в его деревах заблудиться?