* * *
Это только одна сторона истории,
Механика, ясная на первый же взгляд,
Музыка, в которой один только лад.
Здесь не хватает того, что в человеке естественно:
Повседневных движений, свойственных нам,
Забытых шагов, шагов по своим же следам;
Всех молчаний, всех гневов, хранимых в себе,
Пережитых, продуманных, никогда не рассказанных чувств,
Преступлений лелеемых, загнанных внутрь безумств.
Не хватает того, что страшит, когда произносится вслух.
Странной музыки, варварской музыки тут не хватает,
Что как будто бы с весельной лодки, плывущей вдали, долетает
Не хватает того, что потрясает тебя,
Когда ты об этом ежедневно читаешь в газете,
Того, что от нас не зависит и само по себе существует на свете.
И прежде всего не хватает здесь землетрясений,
Чувства, пронзающего тебя, когда перехватишь взгляд,
Которым до самого мозга костей унизить тебя хотят.
Здесь не хватает случайности на перекрестке,
Занятий твоих и страстей, искусства, чья сущность проста,
Как вино в галилейской Кане — первое чудо Христа.
Та поездка в Голландию, что она значит для вас,
Если вы не увидите по крайней мере
Странных статуй, лежащих у моря, как сраженные хищные звери?
Их какой-то торговец привез из полуденных стран
В пестрых ящиках, с чудесами различными вместе,
И свалил как попало на первом попавшемся месте.
Круглым глазом своим пароходы глядят,
Разворачиваясь мимо этой площадки,
Где цветастые раковины расставлены в строгом порядке.
И поймете ль вы юношу, о котором я вам говорю,
Если вы не узнаете: он верит, как высшему чуду,
Скульптуре, людьми создаваемой всюду.
А иначе зачем бы он в Женеву спешил?
Что бы делал в Кардиффе в дождливое лето,
В Каледониан-Маркет, — да он ли по-прежнему это?
Он, который так жадно ищет во прахе богов
……………………………………………………………………………
……………………………………………………………………………
……………………………………………………………………………
Вы встревожены, вам не хватает чего-то для ясности тут,
Как третьей рифмы в этих стихах, которой взволнованно ждут,
Как женского голоса в женственной песне.
* * *
Старый взволнованный континент. Крутизна обжитая.
Мы идолов новых себе создаем, и на время
Повсюду стоят алтари неписаных этих религий,
Так много, что это походит на тайное их оскверненье.
Я Европу проехал,
Я повсюду на старые камни присаживался ненадолго,
Я задерживался на земле моих снов,
Сколько раз я в Антверпене видел жар волос твоих, о Магдалина.
А в Страсбурге — Синагога с завязанными глазами[3],
Словно в песне о том, кто убил своего капитана.
В Сен-Мигеле скелет, а в Генте «Несенье креста».
Симметрический Бат, что похож на Вандомскую площадь,
Рона, как перевозчик безумный, к Алискану сплавляющий трупы,
И желтый прекрасный Дунай,
И холмы где-то между Лозанной и Морж, где стоят виноградников
синие стены,
И террасы Юзе, где юный Расин встречал восхожденье луны,
И сосны Соспеля, сожженные словно затем, чтобы навеки стереть
след изгнания, след Буонароти[4].
Есть и земли, чье имя я в памяти не сохранил,
Есть вокзалы, где я потерял два часа, ожидая экспресса,
Города, что остались в глазах лесосплавом по рекам
Да пустынями складов в порту, где зимой сохраняется лес строевой.
Есть высокие водонапорные башни в горах,
Есть деревни пшеницы и солнца,
Есть районы шумящих ключей, где — не знаю, туда на машине я
заехал однажды без карты, и больше
уже никогда я дороги туда не найду.
Есть пылящие светом дороги по гребню горы,
На уступе скалы есть часовня тенистая, та, где смирился Карл
Пятый.
Я пределы свои стремился познать
И не только от Броселианда или Дунсинана,
Но от Черного Леса и до Океана,
Ибо есть в моих жилах Италия,
А в имени есть испанских долин виноград.
Разве я не из этих вишневых владений?
Где же место мое? Где же прошлое близких моих?
Говорят, что у женщин из нашего рода
Очень длинные ноги с короткой ступней,
Завитки на затылке — они этим очень горды.
Под прозрачной и светлою кожей — о львицы! —
Розовато струится ломбардская кровь Бильоне.
Склонность плакальщиц драматизировать слово
В лад глубокому эху надгробных речей,
Этот голос, звучащий вчера, глуховатый и нежный,
Жан-Батист Массийон из ийерской семьи,
Может статься, и я из этого древнего мира?
Где же ключ? Где ответ? Вот и езжу я взад и вперед.
Нужно ли оборачиваться постоянно
И всегда озираться назад?
Я опять пересек и опять пересек всю Европу.
таскал я в своем багаже
Несколько книг, переплетенных в огонь.
Их издало издательство Кэ де Жеммап,
Как было написано сверху.
Говорили они о стране, что полгода засыпана снегом, где ветер
свистит, продувая насквозь
деревянные избы крестьян и
дворянских домов колоннады.
Новостроек некрашеные частоколы, как серые зубы.
Весь в лохмотьях народ государства, которое глаз не смыкает,
деля на двоих папиросу, оружье
У каждого человека в руках
И газеты на стенах.
И разруха, и песни.
Говорили те книжки, которые пахли запретом,
Языком опьяняющим и суровым, как отреченье поэта.
О абстрактный словарь неиспытанного испытанья!
Я читал эти книги, но мало еще понимал.
Так солдаты, стоящие у обелиска Луксора,
Видят вязь человеческих знаков,
Непрочитанных идеограмм,
Говорящих, наверно, о чем-то простом. И не слышат,
Как проходит полями весна. И не видят
Городов митингующих, полных до края опять закипающей страстью,
Разрухой и песнями…
Так кто из людей этих прав?
Перепутались трудные их имена в мираже Революций.
Я теряюсь в расколах.
Кто прав?
Я нуждаюсь в песочных часах сабинян,
Я жажду евангельских истин,
Потому что я взялся за Ленина, словно
Средневековый схоласт за житие Августина святого.
Ленина я достаю из своего чемодана
В Ля-Сьота́, в Устари́це или в Сен-Пьер-де-Кор.
Многое в нем для меня еще смутно,
Ибо написано самым простым языком.
Может быть, позабыл я простое значение слов?
Каждым обыденным словом той книги я невежество мерю свое.
Значит, я должен,
Значит, я должен за все это взяться сначала.
Все претворить —
Разруху и песни.