Какой был нужен срок, чтоб все понятно стало?

Невежество мое, мой пепел, ночь моя,

В чужих глазах я видел вас немало,

Но как внушить другим то, что душа узнала?

Как выразить в словах все то, что понял я?

Как молодость прекрасна! На пороге

О ней жалеешь, но конца ей нет,

Но груз ошибок, этот спуск пологий,—

Все это молодость, звезда в конце дороги,

Ее наследье, мрачный лазарет.

В одно мгновенье снял меня любитель.

Я стар и молод, умер и воскрес.

Я — средние века. Внимательней взгляните.

Кровь, колдовство, невнятица событий

И жалость нераскаянных небес.

Плутуя сам с собой, ты веришь свято

Словам случайным, вылетевшим вмиг.

Но завтра только грош, ничтожнейшая трата,

Но в двадцать лет фантазия богата,

Но будущее — прошлого должник.

В мучительном притворстве и кривлянье

Мы выглядеть свободными хотим.

Ждем приключений. Жалкое желанье!

Наш каждый шаг определен заранее,

И все пути всегда приводят в Рим.

Жизнь на метафору нанизывают снова,

И тайны старые придумывают вновь,

И верят в то, что свергнет мир былого

Какое-то размашистое слово,

И пишут снова новую любовь.

Но нов ли Луна-Парк, новы ль его обряды

И эти возгласы с американских гор?

Наследственный недуг храним мы, как награды,

Но предрассудок жив, и мы им хвастать рады,

И на ромашках мы гадаем до сих пор.

Вот молодые люди. Как им трудно!

Хвост суеверий тащится вослед.

Поют сирены явственно и чудно,

И мачты сломаны, и недвижимо судно,

Компа́с не выручит, спасенья нет.

Вот молодые люди. Что их тянет

На дно, в пески, на мелкие места?

В них нового, ей-богу, ни черта нет.

Чем хвастают они и что их манит

Туда, где гибнет детская мечта?

Взгляните в зеркало, мой боже, дети!

Растрепаны вы и растерян взгляд.

Служить, и убивать, и верить тем и этим…

Завалы вас у нашего столетья,

С лопаты продают вас, говорят.

Я знаю этот сорт, на все готовый.

Воронья пища — лакомый кусок.

Доступный матерьял, кирпич дешевый.

Чего уж там, не будем к ним суровы.

Мечты их волку на один глоток.

Они держались, помнится, иначе

До испытанья. Пламенный ответ

На все вопросы. Полная отдача,

И блеск, и гордость, и порыв горячий.

Орел иль решка? Только да иль нет.

Я встретил их, когда промчались грозы.

Погасшее лицо, отчаявшийся взор.

Откуда вы? Изломанные позы…

Какие пораженья и угрозы

Толкнули в пропасть вас? Какой позор?

Есть люди, что к притворству привыкают.

Их речь безбожна, резок каждый жест.

Они с годами облик свой меняют,

Сомнения в доходы превращают,

Твердят, что неизменно все окрест.

Есть люди, я видал их, нагло севших

К столу чужому с вилкой. Где обед?

Я видел нищих, жалких, оробевших.

Но мотыльков, в огне твоем горевших,

История, их почему-то нет.

Где взгляды чистые и снег высокий, свежий?

Сердец непримиримых яркий свет?

Уже звучала песня эта… Где же?

Следы подков еще видны в манеже,

А лошади ушли другим вослед.

Ржа поедает лампу Аладина,

Источники живые не шумят,

От мыльной пены нету и помина,

И вместо блеска пыль и паутина,

И на участки разделили сад.

Поймут ли те, кто голос мой услышал,

Что, задыхаясь, жалуясь, валясь,

Я все-таки из лабиринта вышел,

Взял кисть и краски, — ярче, шире, выше! —

Пишу картину — поколений связь.

Не знаю, как оценят эти строки.

Старик! — он полой лишь собой самим,

Шлет небу заурядные упреки,

И юности ушедшей мир далекий

Он бережет, как Иерусалим.

Тоска по прошлому — наверно, люди правы, —

Она нелепа, спорить не могу.

Я, говорят они, люблю его забавы,

Во мраке вижу отблеск яркой славы

И веру в прошлое глубоко берегу.

Пришло ли время, думаю устало,

Умею ли я точно мыслить вслух?

Чеканить образы, пожалуй, мало.

Быть понятым людьми пора настала,

При этом помня и о тех, кто глух.

При этом помня скидки и поправки

На тех, кто ложно думает о нас.

Я — бычий труп, лежащий на прилавке,

Его раскупят по дешевке, в давке

И отвернутся от него тотчас.

Им кажется: они равны со мною.

Куда спокойней и доступней им

Меня навеки подменить собою

И наделить своею нищетою,

Уродством и ничтожеством своим.

Я им пишу стихи всем сердцем, всей душою,

Рыдание навзрыд, без всякого стыда.

А им-то кажется — я ничего не стою,

Я жалкий тенор, самое большое,

Кровь красная моя — для них вода.

И тут я изменяю метр, затем чтоб горечь разогнать.

Все вещи таковы, как есть, и, право, не в деталях суть

Погоду делать человек научится когда-нибудь.

Я — господин своим словам — гоню, не мешкая ничуть,

Слова, что счастья не сулят, которого посмертно ждать.

Сегодня солнце вобрало все солнца южных берегов.

Совсем поблекла акварель под ветрами игры в маджонг.

Гудит дорога, словно шмель, и небо сотрясает гонг.

Мне нравится, чтоб ритм стиха вытягивался, как шезлонг.

И скакуны меняют шаг согласно воле ездоков

Мне нравится услышать вдруг мужской руки прямой удар.

Творящий сваю из бревна, обтесывающий гранит.

Мне нравится, что лает пес, с горы тележка дребезжит,

И рыжий цвет двускатных крыш, и в час, когда закат горит,

Оранжереи на холме охватывающий пожар.

Высокий и прямой камыш — как бы в кувшинах он растет,

И утро красит в алый цвет ограды, землю, край стены…

Неприодетые дома стоят, поднявши зонт сосны,

И льется до-ре-ми-фа-соль с многоэтажной вышины,

И голуби взмывают с крыш в свой перламутровый полет.

И море, море впереди, вдали, и взгляд спешит туда,

Где начинается роман, который люди не прочтут.

Как вехи, след своих шагов роняет осень там и тут.

Любовники пройдут легко, и пусть другие не найдут

Тот домик с лестницей крутой, кустами скрытый навсегда.

Потом туманы синих гор пронзает ястребиный взгляд,

И в белом пламени вдали ты видишь плечи ледника,

В той глубине, где обнялись навек земля и облака.

Гляжу на Альпы, и волос касается моя рука.

Оливы в этот час шумят, изнанку листьев не таят.

Платан тасует на ветру колоду карт своей листвы.

Он приглашает вас в игру, влюбленные в тени аллей.

Друг друга вам не разлюбить, хотя под утро холодней,

Какие сроки виноград вам кажет пятерней своей?

О чем вам пальмы говорят? Их понимаете ли вы?

Вот эту пару видел я за городом в закатный час.

Машина наша пронеслась, вкруг Ниццы сделав полный круг.

Под нами город лиловел. Я двух детей увидел вдруг.

Как пред огромным полотном, стоят, не разнимая рук,

Над Ниццей. Поглядеть на них охотно встал бы я тотчас.

Не отличало их ничто от остальных влюбленных пар.

Они одни, они молчат, они мечтают без конца,

Стоят, почти не шевелясь, и слушают свои сердца.

Вокруг пустынно, ветерок легко касается лица.

Машина, не замедлив ход, вдруг выхватила светом фар

Весь в суете и толчее Лазурный берег в этот миг,

Велосипеды, и цветы, и женский крик, и шум, и гам,

Взамен распятий у дорог бензоколонки по углам,

Торговых агентств и контор убогий и бумажный хлам, —

Все перевернуто вверх дном, неразбериха, шум и крик.

Цукаты, чайные, кафе, и люди, люди всех мастей.

Во что поверили они и кто в расчетах им помог?

Юнцы с глазами хищных птиц стоят картинно у дорог.

Откуда убежал толстяк, который словно бы продрог?

Мчат из Каира в Роттердам Робер Макэры наших дней.

И Мирамар и Беллавист с их языком во вкусе шлюх,

Какие пошлые дворцы, лазурь балконов и колонн,

Бомонд, звонком зовущий слуг, где действует одна закон:

Перекупить, перепродать, — казалось, все осилил он,

Но вот я встретил двух детей — и этот нищий мир потух.

И вместе с ним погасла ночь, ее пустой и наглый свет.

Но это место навсегда осталось в сердце у меня.

Предместье. Белые дома. Те двое. Сумерки. Скамья.

Сплетенье рук, молчанье губ… Им вечно буду верен я.

И губы сжатые хранят молчанье, как обет.