* * *
Лежит бутылка у креста, а в ней торчит письмо ко мне.
Я так и не могу понять, все это было или нет.
Но если я и впрямь убит, но если это все не бред,
Выходит, вымысел и ложь — событья прожитых мной лет,
Вся эта адская игра мне лишь привиделась во сне.
Но как тогда мне объяснить происходящее вокруг,
Всю жизнь мою и весь мой мир, — я им ответа не найду.
Иль это только ловкость рук, жонглерство, фокусы в аду?
Я умер в августовский день в том восемнадцатом году.
Уж скоро тридцать восемь лет, как жизнь моя прервалась вдруг.
И, значит, не было солдат, верхом въезжающих в трактир,
Приветствующей их толпы, ведущей каждого коня,
Танцующих на крыше пар и этой ночи ярче дня
От падающего дождя ракет, бенгальского огня,
И барабаны до зари не возвещали людям мир.
На лесопильне Сент-Одиль, выходит, не было снегов,
И на холодном чердаке не замерзал никто из нас,
У каптенармусов своих мы не видали жадных глаз,
Не видели цветных знамен на улицах твоих, Эльзас,
Обозы наши задержать не вышел Рейн из берегов.
И, значит, не было тебя, немецкий городок Решвогг,
И не было зеленых глаз у девушки в одном окне,
Никто не сочинял стихов, что вслух она читала мне,
Я не сумел поцеловать ее не по своей вине,
Когда мне Шуберта «Форель» она играла, видит бог!
И Саарбрюкен, стало быть, решительно не бастовал,
И офицер не отменял приказа, отданного нам,
И подозрительных людей не арестовывали там,
Оркестр «Волшебного стрелка» не шпарил там по вечерам.
И вовсе не было тебя, убитый у моста капрал.
* * *
Пивная. Немецкое чудо.
Нежнейшие Минна и Линда,
Чьи пухлые лакомки-губки
Казаться грубее хотят.
Они еще очень по-детски
Мурлычут под нос «Августина»,
И мимо идущий прохожий
Насвистывает им в лад.
Ах, Зофиенштрассе… Я помню
Ту комнату с гардеробом,
Поющую в чайнике воду
И лампы опаловый шар.
Подушек расшитые фразы,
И несколько выцветший Беклин,
Распахнутый с милым намеком
Муслиновый пеньюар.
Хозяйка готова к забавам…
О Страсбургская пастушка,
Скульптура Гусятницы Лизы,
Как манит затылочек твой.
Барышня из Саарбрюкена
Охотно спускается к гостю
И за кусок шоколада
Покажет вам фокус любой.
Но мне ли судить ее? Кто я?
От этого скудного счастья
Он так в чудесах закружился,
Что я не узнал себя в нем.
Отплытья, прощанья и встречи…
Вот так и живут они, люди.
Им светят всю жизнь поцелуи
Давно отгоревшим огнем.
Менялись холсты декораций,
Менялись тела и постели…
Напрасно! Себя предавая.
По-прежнему все это я.
И рву свое тело на части
И тень свою вновь раздеваю,
В объятиях девочек новых
Их родина манит моя.
Неверное, доброе, злое,
Тяжелое, легкое сердце,
Что делать с ночами и днями,
Как мало досуга для дум.
И нет ни любви и ни дома,
И где бы я ни жил на свете,
Везде прохожу я, как ропот,
Везде затихаю, как шум.
А то безрассудное время
Воздушные строило замки,
Волков за собак принимало
И мертвых сажало за стол.
И все непрестанно менялось
В той странно запутанной пьесе.
И я ничего в ней не понял
И роль свою плохо провел.
А в королевском квартале,
От наших казарм недалеко,
Мне груди хорошенькой Лолы
Казались люцерны пышней.
У ней было сердце касатки,
И на диване в борделе,
Под кашель и хрип пианолы,
Охотно ложился я с ней.
Была эта Лола брюнеткой,
Но светлою и белотелой,
По будням и по воскресеньям
Свободно распахнута всем,
Смотрела фарфоровым взглядом,
Отважно и честно трудилась,
Ждала батарейца из Майнца,
А он не вернулся совсем.
Но есть и другие солдаты,
И штатские тоже заходят.
Подкрашивай, Лола, ресницы
Ведь ты уже скоро уйдешь.
Еще одна рюмка ликера…
Это случилось в апреле:
Какой-то драгун на рассвете
Всадил тебе в сердце нож.
А дикие гуси летели
В то утро по серому небу
И громко кричали о смерти,
И я их увидел в окне.
Их песня пронзила мне душу,
И почему-то стихами
Рейнер Мариа Рильке
Она показалась мне.
* * *
Года, идущие вослед, вас не было. Все это ложь.
Солдаты нашего полка, мы с вами умерли тогда.
Мир — перевернутый баркас, ты гибнешь, ты ко дну идешь.
Версаль… Какая ерунда весь этот призрачный дележ!
Нам что страдать и что гулять, друзья в аду, что с нас возьмешь?
И не было ни мира, ни Движения Дада́.
II
Как будто бы песок, ты протекла, пора
Тех юношеских лет.
Я удивлен, как тот, плясавший до утра.
Что вот уже рассвет.
Растратил я запас надежд и сил
За годом год.
Уходит жизнь — другой ей нынче мил,
А мне — развод.
Нет горше истины, и некого винить,
Нет проще ничего,
Чем время зря терять, чем время зря губить.
Что ж вспоминать его?
Но иногда задумываюсь я,
Но я дивлюсь порой:
Так вот каким я был, как жизнь текла моя
Унылой той весной.
Она полна причуд, но вот беда! —
Не рассказать о ней рассказ.
Я лишь прохожий, я им был всегда,
В своей эпохе я увяз.
Кощунственность заметна издали,
Случайности, доступные для глаз.
Рассказывают те, что вслед за нами шли,
Истории о нас.
Вы, говорят, смеялись хорошо
В тяжелых сукнах драм.
За это стоило и телом и душой
Расплачиваться вам.
Свободные, как бранные слова,
Дышали глубоко,
Взгляните, по ногам нас вяжет бечева.
Быть правым нелегко.
Однако дети нынешнего дня,
Когда все ясно так,
Мечтают о тебе, глухая ночь моя,
Мой гнев, мой мрак.
Какое счастье при свечах читать
О том, что вечно тыщи лет,
Все здравое и трезвое отдать
За то, в чем смысла нет.
О дети бедные, иль вы лишились глаз,
Что увидать никто из вас не смог,
Ведь все, чем были мы, не допускает вас
На злой порог.
За все, чем были мы, мы заплатили всем,
И больше, чем могли.
Нет, не завидуйте, приглядываясь к тем,
Чье сердце молнии сожгли.
Что им светило! Праздник? Луч звезды?
Что не сбылось для них вовек?
Кто, думаете вы, оставил тут следы?
Зверь или человек?
Им горизонты виделись не те,
Другие музыка и стих,
А вы печалитесь о вашей правоте
Пред метафизикою их.
Но я ведь отдал все, чтобы открылся вам
Тот самый верный путь,
А вы упреки шлете небесам
И пепел сыплете на грудь.
Я отдал все: иллюзии и стыд,
И лучшие года,
Чтоб скрыть вас от насмешек и обид,
Чтоб вы не стали никогда
Тем, чем в итоге стали б мы, мой друг,
Отдавшись до конца своей тоске:
Листками писем, сваленных в сундук
На старом чердаке.