— Да замолчи ты, ради всех святых! Замолчи! Стыд-то какой! Где это видано?! А ежели кто зараз двух или трех рожает?

Порывистый ветер доносил временами удары церковного колокола, сзывавшего прихожан на мессу. Мануэл встревожился: он столько раз слышал этот торжественный перезвон на похоронах. Винные пары постепенно улетучились, а вместе с ними улетучилась и вся его решимость.

«Смыться бы отсюда, черт возьми», — мелькнула в мозгу трусливая мысль.

И в этот самый момент его окликнули:

— Эй, Мануэл! Мануэл Кукурузный Початок!

— Разрази тебя громом! — завопил он обрадованно, увидев две неясные фигуры. И бросился к ним, тормоша за рукав: — Где Роза из Барроки?

Женщина в углу вздохнула с облегчением, но тотчас жалобно застонала. Мануэл, желая показать грузчикам, что он здесь главный, сердито замахнувшись, прикрикнул:

— Заткнись ты, сукина дочь!

И сразу раскаялся в своей грубости, качнулся на коротких негнущихся ногах и переспросил:

— Она идет?

Молчание было ему ответом, а потом Щегленок произнес, запинаясь:

— Она сказала… что не может… Сын приехал из Алмейрина, ужинают они…

— Так силой ее приволоките! Погибели на вас нет!

И только он открыл рот, чтобы разразиться новым потоком брани и проклятий, как вдруг раздался еще более тягостный, надрывный вой. Он кинулся к Марии, ощупал ее живот и почувствовал что-то теплое, жаждущее вырваться на свободу. Он коснулся его руками и обомлел. Схватил фонарик, но тут вспомнил, что рядом мужчины.

— Хоть Терезу покличьте! — заревел он в отчаянии.

Грузчики припустились со всех ног, а он заорал им вдогонку:

— Скажите ей, что малыш уже народился!

Видимо, его горячего тельца он коснулся. Никто не говорил ему, но он знал, он был уверен, что родился мальчик.

В ту ночь в нашем городке веселились напропалую лаурентинцы, бесшабашные забияки и драчуны первый сорт. Вино взбудоражило их и без того горячую кровь, и они принялись хозяйничать. Под плащами у них были спрятаны дубинки с затейливым названием «Доброй ночи!», и с их помощью они стали разгонять немногочисленных прохожих. Сама полиция избегала встречи с этими удальцами и вмешивалась, лишь когда звали на помощь.

Под нестройное треньканье гитары они появились на улочке перед конюшней; от них ни на шаг не отставали задиристые торговки. Мануэлу только их не хватало! Но Богас узрел его и сгреб в охапку своими здоровенными лапищами, — он и внимания не обратил на его ярость. Не долго думая, буяны схватили конюха за руки и за ноги и всей оравой поволокли в заведение Карташано, промочить горло.

Мануэл Кукурузный Початок излил весь свой запас бранных слов, и кровь лаурентинцев вскипела. Загородив выход, они окружили конюха, напевая жигу, и принялись угощать его затрещинами и увесистыми шлепками, однако и он в долгу не оставался.

Выручила Мануэла стража. Пробудившись ото сна (нешто выспишься при эдаком гвалте!), она явилась в таверну: пора, мол, и честь знать, время расходиться по домам. Нана все зубоскалил — никак не мог угомониться. Но хозяин наотрез отказался наполнить стаканы, и только гитарист продолжал перебирать струны. Вот тут-то один из полицейских и скажи:

— А в конюшне женщина ребенка родила. Чудеса, да и только.

— Все туда сбежались, — добавил другой.

Мануэл мгновенно вырвался, плюнул с презрением Богасу под ноги и, с вызовом размахивая кулаками, крикнул сердито и торжествующе:

— Разве я не говорил тебе, негодник? Не говорил?!

Дрожащей рукой он отер слезы, провел по рыжей бороде и, шатаясь от вина и усталости, поплелся к выходу.

— Уж ты извини, брат! — пробурчал с досадой тот, что был постарше. — Мы думали, ты шутки шутишь!

Конюх не ответил и лишь у самой двери обернулся:

— Сеу Карташано, налейте-ка еще этим балбесам. Я плачу. До краев наливайте, денег не жалко. — Он дерзко уставился на полицейских и заорал во всю глотку: — Какое там чудо? Дудки! Это же сын Мануэла Кукурузного Початка, понимать надо! Да, да! Сын того самого мужика, что у вас перед глазами. И ни у кого-то он не спросился!

Глава третья

Разоренное стойло

Мануэл шел посередине улицы. Задира ветер бросал его из стороны в сторону, как пушинку, то влево, то вправо, пока наконец его не осенило, что надо держаться ближе к домам. Он и думать забыл о стычке с лаурентинцами и мурлыкал жигу: так светло было у него на душе.

Навстречу попадались люди, они куда-то спешили, стуча деревянными башмаками, — или это в висках у него стучало от выпитого вина? Среди ночных теней слово «чудо» взмывало к небу и, достигая его слуха, заставляло цепенеть от негодования и восторга. «Какое там чудо? Дурни!»

Так он шел, покачиваясь, выписывая ногами вензеля, — а все ветер проклятый, ни дна ему ни покрышки! — пока не добрался до конюшни, освещенной слабым светом фонаря.

Полицейский не преувеличивал, и вправду весь город туда сбежался. «Ну и дела! — изумился он. — Видать, они решили, что мальчонку родила Звездочка или Пятнашка. Вот недоумки!»

Ему вдруг нестерпимо захотелось разогнать весь этот сброд, всю эту свору бездельников и потаскушек, которые нахально суют свой нос в чужую жизнь, хотя их об этом совсем не просят.

Торговки в платках стояли в проходе такой плотной стеной, что даже свирепый норд-ост не мог пробить в ней брешь, мужчины, как всегда, жевали жвачку нескончаемых разговоров, смысла которых Мануэл никак не мог уразуметь, а непоседы мальчишки пытались незаметно проскользнуть в конюшню.

— Что это еще за сборище?! — гаркнул Мануэл Кукурузный Початок: как-никак он здесь хозяин.

— Ишь ты! — Многие обернулись, возмущенные этим властным тоном, который нарушил благостное молчание. Тут только конюх заметил, что торговки перебирают четки и молятся, да так кротко и умильно, словно в конюшне у Борова служили рождественскую мессу.

Слух о чудесном знамении молниеносно разнесся по городку, — об этом позаботились оба грузчика, — он просочился сквозь церковные двери и, передаваясь из уст в уста, достиг алтаря и кафедры, с которой падре Марселино де Арраньо бубнил проповедь на тему о рождестве в Иудее. Те, кто сидел поближе к выходу, потихоньку, один за другим стали покидать храм. Разве могли они устоять перед такой сногсшибательной новостью, как рождение ребенка в ту же ночь и в тот же час, кои благоговейно чтут в церквах и часовнях нашего грешного мира?

Самые набожные тут же бухались перед младенцем на колени; все поражало в открывающейся взору картине, заставляло работать воображение: солома, лошади у кормушки, плачущий ребенок на руках у Терезы-трактирщицы и эта рождественская ночь. Робкий свет керосиновой лампы не позволял разглядеть остального.

Жена Гонсало, что была побойчее других, вернулась в церковь и, не обращая внимания на проповедь падре Марселино, направилась к креслам местных дам рассказать по секрету о чуде: она и не сомневалась, что это было чудо, а может, и знак божий всяким нехристям, что республику затеяли[4]. И тотчас обе сестры Пералта, вдова и девица, поспешили вслед за ней, невзирая на ярость священника, который обозвал ересью такое неуважение к храму и стал громогласно обличать Иуду Искариота, что несколько смутило сестер, но остановить не смогло.

Едва проповедник скрылся в ризнице, прихожанки начали трещать как сороки, окончательно позабыв, где находятся. И лишь когда падре, узнавший наконец о причине переполоха, цикнул на них, они разошлись, и в церкви воцарилась благопристойная тишина божьего храма. Какие-то два сорванца пронзительно засвистели у самых дверей, но ни полиция, ни верующие и пальцем их не тронули.

Все ринулись на улочку перед конюшней, тесня и отпихивая друг друга, чтобы поспеть первыми и протиснуться внутрь. Сестры Пералта догадались сбегать домой за пеленками. Даже молодой доктор пришел оказать помощь роженице, которой, как шептались в толпе, было «здорово худо».